– Тебе-то откуда это знать, неучу! – взъярился Симеон.
– Я, может быть, особо грамоте не обучен, только у меня глаза и уши есть. Сказывал господин Мажюлис Урбонас про художников, что пишут такие картины, великими они считаются во всём цивилизованном мире. И во дворце нашего Государя Императора Николая второго такие картины есть. Что… к нему пойдёшь, во дворец к Государю Императору? Со стен дома его картины те срывать?
– Не богохульствуй! – взвизгнул Симеон, круто развернулся и, покинув амвон, скрылся за иконостасом.
Ксаверия Плотникова никто не поддержал, промолчал даже приказчик артели. И женщины, которым Мажюлис никогда не отказывал в ремонте и настройке их швейные машинки, не высказались в его пользу, а на улице, выйдя из церкви, они даже стали укорять Плотникова.
– Всё правильно батюшка говорил. Срам, да и только! Это ж, какую такую культуру литовец хочет распространить по селу? – покачивая головой, возмущалась крепко сложенная крестьянка лет двадцати трёх-двадцати пяти.
– Ясно какую… свою… антихристскую, – брезгливо поморщилась маленькая, но плотно сбитая девушка. – Он, подруженька Анфиса, совратит наших мужчин картинками с голыми женскими телесами, они потом на нас смотреть не будут… Или того хуже, заставют вырядиться в ихние заморские наряды и гарцевать перед ёми с голыми ногами и грудями, как лошади на смотре.
– Вота-ко им! Пусть выкусят! – вскинув руку с кукишем, воскликнула Анфиса. – Кабы ни так, буду я перед мужиком своим как лошадь с голыми ногами гарцевать… Не дождётся!
– А и верно, подруженьки! Что нам даст дом, который вздумал построить литовец? И ведь название-то выдумал… дом просвещения, – держась за сердце, поддержала подруг худенькая, явно болезненная девушка лет двадцати. – Просвещать нас срамом голым, это ж надо додуматься до такого бесстыдства!
– Евгения, что за сердце-то держишься? Опять прихватило что ли?
– От духоты это, что в церкви, – ответила Евгения. – Сейчас отпустит.
– Ладно, если так, – участливо ответила Ульяна. – А с литовцем надо строго. Думаю, народ надо собирать и идти к батюшке, просить его анафему литовцу сделать. Пущай с нашего села катится подобру-поздорову, покуда глаза его бесстыжие не выцарапали. Верно, говорю, подруженьки?
– Так-то оно так! Только, как это анафему? Он же нехристь! Ему на нашу анафему плевать и растереть! – с придыхом проговорила Евгения, ещё крепче прижимая руку к груди.