Семён Фёдорович махнул рукой:
– Это раньше мы ходили за скотом, всё государству молока мало было, драли за каждый грамм, хоть литру даёт коровёнка, и то чилькали, а теперь экономисты все сделались. Я видал, третьего дня шлялся по ферме с директором какой-то чин, все ботинки в говне замарать боялся, а сам видом, как раздавленный обабок. Он требовал, это я сам слыхал, что нерентальное какое-то животноводство…
– Нерентабельное, – подсказал кто-то.
– Да, вот это надо кончать.
– А чего город жрать будет?
– Ты за город не страдай, их Европа прокормит.
– Ха, а мы на картошке не пропадём!
Канаков одёрнул:
– Сухая картоха глотку дерёт, ты разве забыл, как при Хрущеве без коров остались – обратку на молоканке по талонам давали. Ладно, сильно пока не судите, а я разберусь, кто тут у нас за главного животновода. Фрося, подай-ка мне пачку хорошего чая.
– Ты, поди, на индийский губу раскатил? – засмеялся Семён Фёдорович.
Фрося нырнула под прилавок и подала Григорию большую разрисованную банку.
– Григорий Андреевич, для друга хранила, да он, сволочь, другу неделю нос не кажет.
Канаков улыбнулся:
– Фрося, разговор между нами, но под такой чай я в твоём распоряжении.
От смеха даже чекушки на полке запозвякивали.
В своей ограде закинул пакет с гостинцем Фроси на крыльцо, пошёл к дому Никиты. Сообразил: раз машины нет, значит, и его нету. Внучка выскочила, обняла дедушку:
– А папа в конторе, он только сейчас обедать приезжал.
– Ладно, дочка, ты вечерком прибегай ко мне, дедушку чаем угостили, индийским.
– Его индейцы выращивают с Чингачгуком?
– Не, это красивые девушки, и на лбу у них пятнышко. Для красоты.
– Круто! Я тоже сделаю себе пятнышко во весь лоб.
В конторе пусто, прошёл до кабинета – поздороваться не с кем. А когда-то тут не протолкнуться было, все сюда шли, и с бедой, и с радостью. Он уж как-то размышлял на эту тему, интересная получилась картина. Открыл дверь без стука, Никита удивлённо поднял глаза:
– Что случилось, папка?
Григорий прошёл вперёд и сел за маленький столик, с этого места вёл он когда-то разговоры с бывшими директорами. К сыну старался не ходить, неловко. Но вот пришлось:
– Пока ничего не случилось, но, похоже, готовится провокация серьёзная.
Никита сложил бумаги и убрал в сторону:
– Ты бы поконкретней, папка…
– А я тебе, сынок, сейчас всю конкретику изложу. Ты по какому праву под нож гонишь совхозных коров? Ты с каких пор перестал создавать, а только торгуешь, как жид варёными яйцами: хоть какой-то навар, да остаётся? Свиней продал – я это могу понять, и на собрании людям объяснил, что свинья сожрёт весь совхоз при таких расценках. Ты помнишь? И народ меня понял, только ты, похоже, до сих пор мне не простил, что я общественную комиссию создал на том собрании, и все чушки были учтены, и все рубли тоже. Не перебивай меня! Догадывался я, как ты осенью хлеб продавал, понял, когда вдруг деньги зашевелились, и баба в Турцию, и Прошке долги загасил. Но поздно уже было, ничего не доказать.