Вспоминая годы войны, Жирар сказал с нажимом: «Это не взволновало меня так, как должно было бы взволновать». Место этой фразы – в ряду его многочисленных высказываний о том, как бесстрастно он реагировал на происходившее вокруг; казалось, он сам был озадачен своим невозмутимым характером. Однако впоследствии я призадумалась: может, в таких обстоятельствах он просто не испытывал тех чувств, каких сам от себя ожидал, или тех чувств, которые испытывали, если верить их собственным словам, другие? Но найдется ли на свете человек, чьи подлинные чувства совпадают с его готовыми представлениями о жизни? «Оккупированный Париж парализовал меня», – заявил однажды Жирар36. Этим сказано все.
* * *
В зимнюю пору Париж может быть неприветливым и унылым, особенно если пытаешься наладить жизнь в этом большом городе, вообще не имея там друзей, а вокруг – немецкие офицеры, нацистские чиновники и местные жители, в той или иной мере сотрудничающие с оккупантами. В годы войны Жирар был в этом городе студентом-провинциалом и жил, считая каждый сантим. Он вспоминал о голодающем Париже.
С 1943-го по 1947 год он учился в Школе хартий. «Ничего хуже я в жизни не испытывал», – говорил он с жаром. В Школу его в конце концов приняли – правда, он оказался одним из последних абитуриентов, зачисленных на курс. «Я это ненавидел. Я ненавидел Париж. Я ненавидел Париж, как никакой другой город». Жирар здесь был чужаком, и отнеслись к нему, по его словам, с некоторыми предрассудками, видя в нем провинциала-«южанина». Он, как всегда, хотел было «удрать обратно в Авиньон», но под немецкой оккупацией передвижения по стране были штукой трудной: уехать в Париж было проще, чем вернуться в Прованс. Первый год он дрожал от холода в неотапливаемом номере «Отель дю Скуар Монж» и его жизнь протекала, казалось, в основном в метро. Вдобавок немецкие оккупанты, естественно, отбрасывали тень на эмоциональную атмосферу в городе, провоцируя сложный комплекс чувств и переживаний: и отрицание очевидного, действовавшее как психологический защитный механизм, и страх, и внутренние противоречия.
«Всю жизнь я был способен работать только вне институций, а потому подсознательно работал против них. И, конечно, в очередной раз начал разыгрываться все тот же сценарий, – рассказывал он. – Едва я поселился в холодном и голодном Париже 1942 года