Войцех спокойно курит трубку и наслаждается прохладным, медленно наступающим вечером, когда слышит легкий стук в ворота. Кого могло принести в такое время – непонятно, но идет открывать он совершенно спокойно. Он вообще – после всех случившихся событий – чувствует себя как-то очень уверенно и спокойно… начал полагаться на себя, стал убежден в своей способности сориентироваться в ситуации и почти любую ситуацию разрешить. В иные времена, посмотрев на себя со стороны с привычной и критической иронией, он сказал бы себе что-то вроде «э, брат, да тебя понесло, задрал ты нос и стал слишком уж самоуверен!» И наверное – чуть осадил бы себя и вспомнил про осторожность. Он ведь потому и сумел почти полтора года отработать связным в центре Варшавы и не то что не провалиться, а даже подозрения не вызвать – был продуманно и предельно осторожен, тщательно соблюдал правила и предписанные процедуры. Как учили. Но ныне – он чувствовал себя почти героем. Ведь в глубине души он всю зрелую жизнь, чего уж таить правду, чувствовал некоторую «ущербность» что ли своего белого университетского воротничка – мол, в лицо смерти-то не глядел и ружья с привинченным штыком в руках не держал, и разве же мужчина, гражданин, борец? А уж после того вечера в университетском дворе… да что и говорить… Но спасение Магдалены, его неожиданное для самого себя удальство на Минской, да еще такое успешное по результатам, несмотря на все тревоги и более чем непростые обстоятельства, вселили в него уверенность и спокойствие. Значительную долю тех, по крайней мере. Он теперь не только чувствовал себя в ситуации решительно и твердо, а еще и словно сумел закрыть большую часть того счета с собой. Заглушил, а может даже и искупил перед собой чувство вины за целиком овладевший им, почти обезумевший его тогда страх. Он полтора года успешно и опасно работал связным, каждый день рисковал жизнью. Но только сумев неожиданным поступком спасти Магду, вырвать ее из лап немцев, он впервые почувствовал, что хоть немного простил себя. И еще – впервые по настоящему ощутил себя на равных с соратниками по подполью, большей частью кадровыми военными, перед которыми из описанных причин всё время в глубине души тушевался. И стал необычайно спокойным и уверенным в себе, словно до смешного, вопреки кошмару и зыбкости сложившихся для него с Магдаленой обстоятельств, почувствовал себя хозяином тех. Есть мгновение, оно надежно и удалось выжить – и слава богу. А дальше посмотрим. Он сумеет разобраться, чтобы ни было. И потому, услышав стук, он снимает тяжелое, служащее запором бревно обстоятельно, неторопливо, не испытывая даже тени тревоги и продолжая пыхтеть зажатой в зубах трубкой – с какой стати портить долгожданное, настраивающее душу на добрый лад удовольствие? Да и чего ему, похожему на медведя громиле, не полагаться на себя, и кого бояться в сельце Конске, будучи в доме у своего друга Божика чуть ли не на правах хозяина? Уже давно у них повелось, что ему, как самому хозяину, разрешено открывать ворота гостям. В проеме ворот взгляду Войцеха предстают два совершенно незнакомых, одетых по городскому человека… оба среднего роста, у одного вид весьма неприветлив. Всё сразу должно было бы вызвать в нем догадку, однако летний вечер уж слишком спокоен и хорош, не предвещает ничего тревожного, и этого не происходит. Он думает поначалу, что перед ним два заблудившихся или не успевших посветлу уехать человека, откуда-нибудь из Радома, а может даже из Люблина, которые ищут совета, вероятнее же всего – ночлег. Он уже собирается сказать, что хозяин дома на ночлег не берет, как вдруг слышит: