их генокоды растворились
в тёплой воде и прохладной траве,
в дыме облаков и пении птиц,
и, может быть, в этих строках,
пытающихся донести до вас
тоску миллионов лет понимания,
что нельзя без конца пожирать друг друга…
Лишь мёртвым дано услышать, как в поле растёт трава.
Зачем же тогда пытаюсь я это облечь в слова –
и, положив на мелодию, под нос себе бормочу?
Отпусти меня, музыка!
Не хочу!
душа порою так чиста
что трудно не развоплотиться
пространство белого листа
тебя уводит за границу
пустовращения толпы
погрязшей в знаках препинанья
за Геркулесовы столпы
привычной сферы бытованья
в даль неизведанных миров
где волны снов о берег бьются
куда слетают стаи слов
затем чтоб ветром обернуться
туда стремятся все пути
все радости и все печали
а ты сумеешь обрести
и слово
бывшее в начале
когда душа твоя чиста
1
Виртуальные частицы
сквозь Петровича проходят.
и Петровичу не спится:
он на кухне колобродит,
матерится, недовольный
тёплой водкою из кружки,
ест огурчик малосольный
и идёт к своей подружке
бабе Рае, зло храпящей
под заштопанной периной…
Страшен, будто в дикой чаще,
ейный посвист соловьиный!
Он ложится тихо рядом.
Мысли муторны и странны…
Под его тяжёлым взглядом
подыхают тараканы;
муха бьётся о гардину
хоботатой головой; и,
покидая паутину,
заползают за обои
пауки, которым жутко…
А Петровичу мешает –
рядом – эта проститутка,
что с Морфеем согрешает.
Может, ей набить сусала
иль поджечь, плеснув бензину,
чтобы мыслить не мешала
и ценила как мужчину?
Нет, нельзя: глядишь, посадят.
И уж точно на работе
по головке не погладят –
скажут: «Вновь, Петрович, пьёте!»
И зачем такое надо,
чтобы все его журили
и тринадцатой зарплаты
на собрании лишили?
С мудрой думою таковской
снова в кухню он шагает,
тёплой водочки «Московской»
двести граммов выпивает,
сквозь окно глазами зверя
в космос тычется уныло,
расстоянье в литрах меря
до ближайшего светила:
если бог там обитает,
чтоб Петровичу молиться,
то на кой он испускает
виртуальные частицы?
И Петровичу обидно.
За топорик он берётся:
хрясть! – и звёзд уже не видно,
лишь окно со звоном бьётся.
Рассыпаются осколки
в стайки чёртиков зелёных.
«Ах вы, падлы! Ах вы, волки!» –
Он орёт. Гоняет он их
по линолеуму в брызгах
перетопленного сала,
топором кромсает вдрызг их
пятачкастые хлебала.
Внеземные супостаты
скачут, всхрюкивая: дескать,