Моряки бежали плотным гуртом. Широко раскрыв рты, они через силу выталкивали из груди горячий, сухой воздух. Липкие разводы пота на серых лицах делали их неразличимо похожими. Ими двигала только одна мысль, – «не упасть». Для каждого из них это означало сдаться. Они не могли этого допустить. Именно потому они бежали. Заставить свое тело держаться на ногах, не дав себя изрубить, было их борьбой с врагом…
«Ну-ка, подколи их, пусти их пошибче…», – подхлестывали выкриками друг друга казаки. Запах просоленных потом бушлатов оставлял шлейф едкого смрада. Лошади казаков фыркали и сбивались с аллюра.
– Федор Иванович, – окликнул ротмистра хорунжий Гонта. – Так мы не доплетемся и до вечера. Надо что-то с этой смердью делать! Может, в расход?
Усмешка скользнула по прокуренным, седоватым усам ротмистра:
– Умерьте пыл, хорунжий! Пусть станичники увидят, против кого мы воюем, кто пришел отнять у них землю и баб… А пока пусть комиссарская сволочь еще помучается. Колобов! – крикнул ротмистр.
От конвоя отделился казак. Осадив лошадь перед ротмистром, он вскинул руку к козырьку:
– Слушаю, ваш высокоблагородь!
– Вот что, Колобов, гоните их в тот распадок. Пусть… помоются. Хоть они и христопродавцы, матросня краснопузая, но всё же негоже перед создателем предстать смердящим ещё до смерти.
Тягучая жидкость, покрывавшая дно распадка источала миазмы прелой тины. Ее поверхность была покрыта бархатно-зелёными, как гной сапной лошади, лепёшками. Но моряки валились в эту адову смесь, как в крестильную купель. Вязкая жижа, просачиваясь под одежду, давала временное облегчение. Не обращая внимания на ее гнилой вкус и запах, многие пили эту взбаламученную взвесь. Купание дало морякам передышку. По исходу часа они смогли добежать до первых станичных хат.
К вечеру зной и духота достигли предела. Все замерло. Мутная, желто-бурая пелена простиралась от земли в бесконечную высь. Предзакатное солнце, мережащее в потоках раскаленного воздуха, было похоже на отверстую топку жаркой печи.
Солнце бросало свой жутковатый отсвет на выбеленные мазанки. Яркие, красно-синие птицы и цветы на стенах отливали в его лучах черным крепом. На подсолнухах, лошадях и обозных телегах, на людях и побуревших ветвях деревьев, – на всем лежал мрачный, кроваво-пепельный оттенок небытия…