– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать? – нахмурился дедушка.
– А то, что я не собираюсь никуда ехать. Ни в какой Лондон, или куда-то там ещё. Я с этим делом покончил и больше никуда не полезу!
– Не городи чепухи. Как видишь, в качестве совершеннолетнего опекуна буду выступать я. А в виду того, что восемнадцати лет тебе ещё нет, за твою доставку в Лондон отвечаю я. Знаю, тебе плевать на то, что будет с тобой, но своей репутацией я рисковать не буду. Ты поедешь и точка.
– Для чего? Чтобы мне в своём вольном пересказе поведали то, что якобы случилось? Потрепали мои старые раны?
– Не тебе в свои семнадцать говорить мне о старых ранах. Поживёшь с моё, там узнаешь, что это значит. Видите ли, сломался он и в депрессию впал! Сколько раз я от тебя это слышу, позорный мальчишка!
– Отец, не надо так, – робко встряла в разговор Франциска, которую явно огорчало то, что весь приготовленный её руками ужин оставался всё это время не тронут. Ей и самой кусок в горло не лез от витающего в воздухе напряжения.
– С ним по-другому нельзя! – ударил ладонью по столу дед. – Ты ему многое прощала, а я нет. Куда ты подался бы, если бы не я? В той же банде остался, где прозябал чуть ли не два года? Они утянули бы тебя на дно! И что тогда? Сел бы? И не видать тебе ни нормального будущего, ни нормальной семьи. Оставайся мне благодарен, бери, что дают и не перечь тому, кто старше и умнее.
Лицо Франциски побелело. Уютный семейный вечер катился в пропасть со скоростью, кратной её настроению. Однако больше слов она вставлять не осмеливалась, ибо не понаслышке знала, что представляет из себя её отец в плохом настроении.
– Справился в Свайзлаутерне сам. Без тебя. Справлюсь и дальше, – сказал Юлиан и, бросив вилку на стол, выскочил из-за стола и пошёл прочь к лестнице, ведущей наверх, в свою комнату.
Однако невидимая баррикада, выстроенная дедом, заставила его упереться в неё и не позволила пройти дальше.
– Так и знал, – сквозь зубы пробурчал Юлиан, чтобы дед не услышал.
Он знал все излюбленные приёмы деда, но это никогда не помогало избегать их.
– Меня твои принципы не волнуют, – произнёс сеньор Раньери. – А вот Сорвенгер должен пойти на эшафот, или, в худшем случае, сесть на несколько пожизненных. И твоё слово будет на суде едва ли не самым значимым. Поэтому у тебя нет выбора.