С той поры ничего не меняется. Трудно понять, в какое время суток я приступаю к записям. Я этого не знаю. В этом месте нет утра, нет дня, нет вечера. Есть лишь тусклый свет из оконца.
Каждое утро (так я назвал тот миг, когда я вновь вижу перед собой первый чистый лист) рука моя вновь берет гусиное перо и тянется к чернильнице.
И каждый вечер (когда тусклый свет меркнет в маленьком оконце) я заканчиваю рукопись. К приходящей ночи листы пергамента из покоящейся на столе пачки почти полностью исписаны, но всегда остается незаполненным один, последний лист. Я что-то упускаю, из разума моего ускользает понимание, и времени вспомнить и осознать ошибку мне уже не остается.
Отведенные для исповеди блеклые часы летят стремительно, а приходящая за тем ночь длится нескончаемо долго. Лишь ночью я в полной мере ощущаю тягучее время. Но тогда я уже не нахожусь в этой узкой келье. Неведомая и беспощадная сила, не дающая мне покинуть келью днем, ночью выводит меня за дверь для наказания. Противиться ей я не могу. Так тут заведено.