Дед да баба. Были живы – дом живой был. Жили в мире.
Но когда душа, от тела оторвавшись, отлетела,
И на кладбище в степи дед да баба полегли, умер дом.
Душа его вышла вон (так утром тихим покидает спящих сон):
Из печной трубы, дав крен потемневших бревен стен,
Из окон и из дверей – вслед хозяевам скорей…
Теплые, родные лица – молодые, живые; руки, выкладывающие на стол карты, чей-то торжествующий смех, запах папиросы, пепел, стряхиваемый в стеклянную пепельницу, приятные ароматы с кухни, где тетя Женя начинает готовить обед, зелень беседки – все замерло на одно крошечное мгновенье, стало невероятно ярким и четким, как на лучшей фотографии, и тут же потускнело, зарябило, словно время вновь с бешеной скоростью понеслось вперед, безжалостно сматывая в клубок кинопленку жизни – лица, улыбки, жесты.
Лена вновь стояла перед мертвым домом – пустым, молчаливым. Кто-то тронул ее за плечо. От неожиданности она вздрогнула, обернулась, увидев ветхую старушку в беленьком платочке, с добрым морщинистым лицом.
–Не узнала, девонька? Вы, детки, звали меня тетей Марусей, – старушка покачала головой. – Постарела я, это точно. Одна осталась на всей нашей улице. Выхожу вечером и смотрю: Клава померла, и сынок ее тоже, царствие ему небесное, совсем молодой был; потом Марина, Горбушкины, деды ваши – Анатолий Иванович с Татьяной Ивановной. Все померли, и мой Коля тоже. Одна я осталась, как привидение.