Наше поколение еще успело воспользоваться хотя бы той студией, которая была. Она нам дала очень большой опыт. В студии я спел (помимо «Парня», Трике и дона Базилио в «Свадьбе Фигаро») партии графа Альмавивы в «Севильском цирюльнике», Ленского в «Евгении Онегине», Рудольфа в «Богеме» и Антонио в «Дуэнье». Т. е. в студии я получил большой опыт и пения с оркестром, и сценического поведения, и общения с партнерами. Когда я пришел работать в театр, для меня театр не стал чем-то новым и чужеродным.
Казалось бы, небольшой случай в моей жизни, но, тем не менее, я хочу на нем остановиться. В самом начале первого курса вокального факультета я уже активно работал в студии. Однажды, во время перерыва репетиции, ко мне обратился один старый работник хора. Он извинился и спросил, можно ли ему сказать мне о своем маленьком наблюдении. «Обратите внимание», сказал он, «я – бас, но я говорю высоко. А Вы – тенор и говорите низко, ниже, чем я. Это очень утомляет связки. Подумайте об этом, иначе в певческой жизни Вы будете испытывать большие трудности». Я сначала не предал этому особого значения. Но потом я подумал, сопоставил это с тем, что говорил Гуго Ионатанович о высокой позиции и понял, что этот бас был прав. И я стал следить за тем, чтобы говорить высоко. И, действительно, голос стал уставать меньше и звучать стабильнее. Это мне очень помогло в жизни, когда я уже был солистом театра. В театре исстари было принято, что в день спектакля певцы молчат. Они не разговаривают по телефону, с родными общаются только записками. Можно сказать – обет молчания. Я же вел обычный образ жизни. Я разговаривал по телефону, разговаривал с женой, смеялся. Только при этом всегда следил за высокой позицией. Когда я приходил вечером в театр на спектакль, я никогда не распевался. Мне это было уже не нужно. Разговаривая в течение дня в высокой позиции, я уже исподволь распевался, голос уже был распет. Однажды моя жена Тамара сказала: «Ну, а, может быть, все-таки они (т. е. те, кто принимали «обет молчания») правы? Давай попробуем провести день, как они». Я согласился и целый день молчал. Вечером пришел я в театр и начал распеваться…, а голоса нет, не звучит. Какой-то чужой, «неповоротливый». Мне пришлось очень долго распеваться, а он так до конца и не зазвучал как надо. Я промучился весь спектакль. А потом пришла Тамара, которая слушала меня в зале и сказала: «Ты был прав, это тебе противопоказано».