– Уезжаешь? – спросила Гора.
– У меня нет другого выхода.
– А как же я? – спросила Гора.
– Но если я сейчас не уеду сам, меня выселят насильно; нас все равно с тобой разлучат.
– Мне будет плохо без тебя, – сказала Гора.
– Мне тоже будет плохо, но я... я ненадолго. Я попробую что-нибудь сделать. Как только мы обоснуемся на Кабире, я вновь начну прокладывать путь сюда.
– Я не смогу без тебя, – сказала Гора.
Мне нечего было ответить. Я не понимал, что творится.
– Отец! – закричал я. – Отпусти меня!
– Я тут ни при чем, – ответил отец и, попыхивая трубкой, скрылся в ущелье.
На скалы, на россыпи белых камней, сверкающих в лунном свете, на козьи тропы, на лохматые сосны огромными клочьями ваты обрушился туман. Он перерос в дождь – последний дождь перед наступлением лета. Несильный, нежесткий. На плоских глыбах быстро образовались лужи. Капли падали в них, словно семена жизни, чтобы со временем прорастать – сперва стеблями, а затем зернами и плодами, и дарить нам жизнь. С краев глыб стали срываться ручейки и разбегаться черными ящерками – кто к Иордану, кто к Кинерету, кто к морю, а кто – в землю. Я протянул ладонь, и на нее упало несколько капель. Я попробовал их на вкус. Капли были солеными.
Окончательно развинтившаяся дверная ручка с лязганьем шмякнулась на железное крыльцо. Дверь нашего каравана приоткрылась, и, осторожно перешагнув через высокий порожек, на крыльцо вышел Амихай. Он вопросительно смотрел на меня. Было в его взгляде что-то от взгляда горы, да и реснички, как сосенки...
– Амихай, – сказал я, – ты знаешь, мы скоро переезжаем. Мы будем жить на горе Кабир. Там еще лучше, чем здесь. Там мы будем смотреть на высокие горы Эваль и Гризим, где наши прапрадедушки клялись Б-гу в верности, внизу будет древний Шхем, куда когда-то пришел наш прапрапрадедушка Авраам. И будет у нас там не караван, а большой красивый дом, прямо-таки дворец: с ванной, с цветами на окнах и садиком у крыльца.
Амихай закрыл глаза, все это себе представил, потом опять взглянул на меня и тихо сказал:
– Папа, а давай останемся здесь.
* * *
Большая ночная бабочка кружилась под низким плохо выбеленным потолком нашей утлой синагоги, нашей «хижины». Ноги у этой бабочки были длинные и кривые, как у ядовитого паука, и выглядела она довольно жутко. Все невольно провожали ее взглядом, и я использовал эту мгновенную передышку, чтобы глотнуть содовой, откашляться и, главное, – собраться с духом. Затем я начал: