– Здравствуй, мама, – сказал он осторожно, словно боясь как-то помять, повредить столь дорогое слово.
Мама чуть шевельнула губами и как всегда не ответила. Антон присел рядом, повернулся и внимательно посмотрел. Абрис родного до боли профиля колебался и уплывал в сумрак.
– Почему без платка, застынешь? – спросил Антон. – Нету? Ладно, я передам.
Он потянулся, чтобы коснуться плеча, но рука застыла в воздухе… Тряхнул головой:
– Прости, – немного помолчав, продолжил: – Савельичу из сорок седьмой вчера скорую вызывали, сердце прихватило. А ты помнишь, как он однажды с похмелья керосину выпил? Помнишь, как жена его тогда кричала: «помогите, помогите!»? – Антон чуть тронул губы улыбкой. – Теперь ведь он, не поверишь, не пьёт. Совсем! Вот как всё меняется. Впрочем, что делать – стареем. Только ты мама, – Антон опять повернулся к ней, – не стареешь, всё такая, как была. А город, тьфу, – Антон растёр что-то невидимое на земле каблуком, – весь пивнухами, как лишаями, зарос, сосёт кровушку людскую. Пьют, только Савельич наш, может быть, и бросил. Так ведь у него сердце… С таким как пить? Да, Игнатьев умер недавно. Вот такие, мама, дела. А тебе я всё, что надо, передам. Не сомневайся, я знаю, что надо!
Антон задумался, вспомнив высокого, крепкого телом Игнатьева, всегдашнего весельчака и острослова. Хитрые, глубоко посаженные глазки, завешенные рыжими бровями, чувственный, охочий до всего вкусного и хмельного, большегубый рот, крупный нос, проросший редкими рыжими щетинками… Скряжничал человек, копил, хитрил, лукавил… но жил добротно: и квартира, и дача, и машина – всего полна коробочка. Добротно и толково… А умер бездарно: в отхожее место зашёл (мог ли знать, что в последний раз?), сел на седалище… тут его, видно, и посетила костлявая старуха. Косой разок, другой взмахнула и… душа вон. Выносили соседи… Жене-то как? Она хрупкая, ломкая, словно истаявший кусочек сахара в стакане. Вот так – помни последняя своя и вовек не согрешишь… Кто это говорил? Ну, да, Мармеладыч, конечно… «Коль хотите угостить, так мармеладику извольте граммов сто», – говаривал старик. Отсюда и прозвище такое сладкое и тягучее – Мармеладыч. Как-то рассуждали о политике. Антон, – к месту ли, нет? – сказал, что нет пророков в отечестве своём. Мармеладыч грустно улыбнулся, головой покачал, нет, говорит, сейчас нету отечества в своих пророках. Мудро сказал и точно. Антон это уже после разговора понял. А тогда просто хмыкнул, словно услышал нечто расхожее и хорошо знакомое. Мармеладыч и дальше поучал: «Душеньки-то их безсмертные, пророков наших, захрящевели, к сокровищам суетным земным приросли, сердечки-то их по земному только обвыкли стучать, по небесному не умеют, дорожку в вечность позабыли, отсюда и совесть их оземленела, заскорузла, от дома όтчего отбилась, она ведь к небу рученьки тянет, а её лицом в землю, в грязь, стало быть. И всё оттого, что последняя своя помнить не хотят, иначе бы и не согрешали…»