Решением короля Лючии было позволено остаться в доме Рамиро при условии, что она соблюдёт год траура. По истечении года им разрешалось вступить в брак.
Запрет висел над ними, как туча.
Они не разлучались и, казалось, оба таяли – оба, одетые в чёрное, бледные, как восковые фигуры.
Но вскоре румянец снова заиграл на их щеках.
Слуги утверждали, что герцог и герцогиня спят каждый в своей спальне.
В углу охотничьей хижины горел очаг. На вертеле жарились куропатки. Лючия полулежала в деревянной бадье, свесив ноги. Рамиро сидел обнажённый на расстеленной медвежьей шкуре и поливал её из ковша водой, любуясь красотой её тела.
– Ты сейчас и вправду похожа на лесную фею.
– Запретная любовь сладка и опасна.
– Не бойся. Мы поженимся через три месяца. Я знаю – у тебя будет сын.
Они спали, обнявшись. В очаге еле теплились последние искры.
Вдруг Рамиро проснулся, услышав, как кто-то скребётся и роет землю за дверью.
Сжимая в руке меч, он распахнул дверь. Из мрака на него смотрели горящие глаза зверя. С голодным рычанием животное впилось клыками ему в плечо. Рамиро многократно вонзал меч в тяжёлое мохнатое тело, но зверь казался неуязвимым и не отпускал захват. Лючия проснулась от шума и, схватив тяжёлый вертел, метнула в мохнатое чудовище, терзавшее Рамиро.
Зверь метнулся прочь и исчез в темноте леса. Из рваной раны на плече хлестала кровь. На груди Рамиро остался глубокий след от когтей.
Дома, срочно прибывший лекарь осмотрев Рамиро, нашёл его состояние крайне опасным. Рана была серьёзной.
Слуги перешёптывались. Когда привезли герцога, его рана была перебинтована рубашкой герцогини.
– Да охотился он, – ворчала толстая кухарка, – сама небось обернулась зверем, чуть до смерти не загрызла.
Последующие три месяца до самой свадьбы Рамиро провёл в постели. Но в день свадьбы он встал, взял в руку меч, сделал несколько взмахов. Его рука была крепка. Он снова был полон сил.
Их второй сын родился через шесть месяцев после свадьбы. На этот факт при дворе закрыли глаза.
Второй сын не был таким красивым, как первый. Он был озорным шалопаем и вечно попадал в истории, но при этом – таким весельчаком, что всегда мог перешутить смерть, сидящую на перекладине виселицы. И потом, заливаясь вином и смехом в трактире, он рассказывал обнимавшим его девчонкам:
– Оттого я такой шалый, что моя мать была лесной волшебницей – так говорила старая кухарка.