Но было что-то еще… что было заметно сразу, как только глаз выделял Кло среди множества других людей – молодых и старых, красивых и не очень, бегущих и идущих еле волоча ноги, или шагающих упругой молодой походкой мимо. Это была сопричастность – и с этим днем, и с этим воздухом, и с этими домами и перекрестками, и с этими людьми, идущими навстречу. И редкий взгляд не касался ее.
Сегодня Кло не торопилась. Она шла медленной, немного расслабленной походкой, красиво выбрасывая вперед ноги, шаг за шагом повторяя медленные, почти интимные движения загорелого тела. У нее была какая-то особая пластика во всем – во взгляде с легким близоруким прищуром, в том, как она смотрела на собеседника, слушая или спрашивая его, слегка cклонив голову набок так, что почти видна была та работа, которую она проделывала в эту минуту в направлении понимания. За одну-две минуты на лице ее отражались и сомнения, и готовность понять, и, наконец, постижение того, что понять было необходимо. И с собеседником устанавливался полный контакт.
В ее облике была какая-то абсолютная правда естества человеческой природы, незамутненная никаким налетом намеренного камуфляжа. И это было заметно сразу. Только потом обращали внимание на серую – вот как сейчас – юбку, или блузку, или большую хозяйственную сумку в клеточку, набитую до краев.
Из сумки виднелись две алюминиевые кастрюли, узелок, в котором угадывалось белье, китайский, ярко раскрашенный термос. Все это она несла домой из больницы, где в течение двух последних месяцев находился с повторным инсультом Руппс. И хотя он был уже два дня дома, за выписным эпикризом надо было приехать сегодня.
В какую-то минуту вспомнив, что отсутствует она уже часа три, Кло заторопилась.
Нужно было перейти дорогу, чтобы купить в супермаркете столичной колбасы. Руппс просил. И даже согласился подождать ее немного подольше…
Она редко оставляла надолго его одного. Знала – не любил Руппс оставаться один. Он даже не ходил, по своему обыкновению, вдоль стен, раздумывая и что-нибудь вспоминая, а тихо сидел на кровати или стуле в середине комнаты, прислушиваясь не повернется ли ключ в замке, не пришли ли Кло или Антон – ее сын, а его внук.
Нет, он не ходил по комнате, потому что одиночество выбивало его из привычного существования, нарушало сложившийся стереотип, сбивало ассоциативные рефлексы, смешивало и разъединяло реалии, и, если бы память не обладала свойством извлекать прошлое из цветов, запахов, динамических ассоциаций, то вряд ли бы он возвел свое хождение вдоль стен в непреложную ежедневную необходимость.