– Это уже почти все, Анто. Давай теперь самое важное. Намекни ей, что… mia strada è longa… proprio longa… И что мы с ней найдем друг друга… а qualche parte della strada.
Тут я на секунду задумываюсь и снова закрываю ручку колпачком. Моя улица длинна, и мы там где-нибудь да встретимся…
Я отказываюсь писать эту пошлятину. Всему есть предел. Мне просто страшно своей рукой начертать метафору, от которой заплачет и шариковая ручка. На этот раз нечто вроде речитатива Челентано.
– Что ты, собственно, хочешь этим сказать? Что дорога длинна… или… жизненный путь… даже не знаю. Жизненный путь или что-то в этом духе, да?
Он настороженно смотрит на меня.
– Ма sei pazzo? Ты что, дурак, Антонио? Я же тебе об улице говорю, о нашей улице, о той, что за твоей спиной, где ты родился, где все наши живут, твои старики, моя мать, – об улице Ансельм-Ронденей. В Витри-сюр-Сен. Вот ее-то в письмо и надо вставить!
– Ладно, не дергайся, а то брошу. А с чего ты взял, что она длинная? Сразу видно, что ты ни где, кроме нее, не бывал. Ты вообще уверен, что ездил в Штаты?
– Пиши давай, что тебе говорят. Про нашу улицу. Она почти самая длинная в мире. Давай… Ты ведь и сам, Анто, понял это, может, единственный во всем квартале. Потому и уехал отсюда. В Parigi. Давай напиши мне все это.
Ошеломленный, онемевший, готовый взорваться, я все-таки пишу, хотя перо едва осмеливается запечатлеть на белой бумаге простейшую из его фраз. Что уж она там вычитает, эта мадам Рафаэль… В нескольких убогих словечках, за которые я даже не знаю, как взяться.
Пробую убедить себя, что это именно то самое послание, которое все поэты мира пытались прокричать на тысячах страниц в течение веков, собрав в последнем отчаянном усилии всю свою мудрость… А этот тупица, маленький невежественный итальяшка, хочет втолкнуть все это в каких-то четыре жалких словечка. Ишь ведь…
Моя улица длинна.
* * *
Я протянул ему письмо. Он переписал его, прилежно, словно школьник, и довольно чисто, так, как и хотел. Потом забрал черновик без единого слова благодарности. Прежде чем засунуть письмо в конверт, он нацарапал на нем адрес, ото двинувшись от меня как можно дальше к правому борту.
– А теперь давай, Анто, садись на свой автобус. И никому об этом ни слова. Поклянись головой своей матери.
Я выпрыгнул наружу и угодил обеими ногами в какую-то лужу, где плавали куски обшивки. Прежде чем самому выбраться на улицу, Дарио подождал, пока я не удалюсь на изрядное расстояние.