А она оказалась незавидной. После публично зачитанного на главной площади столицы обвинения в государственной измене, Марвина прилюдно лишили всего: имени рода, имущества, всех званий, постов и регалий, выжгли на лбу соответствующий иероглиф 叛国罪[2] и потребовали для него наказания забвением. Он перестал для всех существовать как личность. Отныне ни один гражданин Марханы из увидевших этот знак, не имел права на контакты с ним: нельзя было ни разговаривать с отверженным, ни делиться водой и пищей, ни предоставлять ночлег, ни лечить, ни еще как-то помогать. Исключения возможны, только если власти дозволят. Получилось такое своеобразное превращение его в невидимку.
И сослали его на южную границу с Дарайей, в одно из крохотных поселений, которого даже на карте не было. Его бы и тюрьму швырнули, не особо заботясь о будущем, но все решила невозможность извлечь вживленный ему артефакт обнаружения вед… сестер Богинь Воды. То, что сам Марвин при процедуре извлечения умрет, аристократов волновало мало, но то, что вне тела-носителя артефакт прекратит работу… вот это им уже не понравилось. А вдруг дарайцы со временем передумают и полог снимут, а почуять визит потенциальных дихэ будет некому? Нет уж, пусть живет в месте, максимально близком к их возможному появлению и сообщит… если вдруг.
Отныне его местом жительства стал крошечный поселок, где нашлась стоящая на отшибе ничейная покосившаяся хижина, куда два раза в неделю помощник трактирщика приносил корзинку со скудным запасом продуктов. А два раза в году из единственной лавочки доставлялся мешок с очередной сменой одежды и обуви. А все остальное, вроде приготовления еды, заготовки дров, а также починки охромевшей мебели или прохудившейся крыши – изволь сам. Умеешь, не умеешь – никого не волнует, учись, если не хочешь сдохнуть. А сдохнуть по собственному выбору не позволяла данная герцогу клятва… хотя Марвин уже прикидывал варианты. То ли вены перерезать, то ли попробовать утопиться… а тело, послушное данному обещанию, отказывалось наносить самому себе осознанный вред. Даже к краю обрыва, чтоб упасть и наверняка сломать шею и то подойти не удавалось.
И покатилось унылое существование в месте, где дни были похожи друг на друга как горошины из одного стручка. Ничего не менялось, кроме прихода дня и ночи, ну, и смены времен года. И если весной у него были развлечения вроде сгребания и сожжения прошлогодней листвы, если летом наступал период сбора и переработки ягод и грибов, если осенью можно было выйти на охоту, то зимой наступало время черной непроглядной тоски, от которой хотелось выть.