А потом долго гладила Вениамина, нашёптывала ласковые слова, половину из которых Щербаков не мог разобрать, а только чувствовал в них какую-то древнюю вековую похоть и сладостную истому, от которой голова шла кругом, ни о чём думать не хотелось. Рассказал о своей первой любви, о сыне. Сам интересовался:
– Откуда имя у тебя такое?
– Ботюшка нарёк, – улыбалась Эстя, – як родилась, он здесь поможил гидрологам. Слыхал про эстуарий. Эт устье реки, что в прилив утопляется. Вот в душу-то и зопало слово. Ток сразу порешил нозвать. Но пришлось укорочить – власти не регистрировали. А чо, тобе не кажется? Так кликай по-другому… А я всё одно как эстуарий – тобою ласкою заполняюсь!
Щербаков спрашивал Эстю:
– Почему ты говоришь, что пойдёшь по воду? Надо говорить: пойду за водой!
Эстя удивлялась:
– Як же я за водой пойду? Позади неё шоли? – смеялась, обнимала, – сынок у тебя есть, рожу тебе девочку-клюковку!
Первые дни видел Вениамин, что не отличается девушка красотой – лицо круглое, точно луна, глазки маленькие, зубки мелкие, неровные, с червоточинками. Но со временем замечать перестал – принимал её всю целиком единой волной, захлестнувшей его плоть и куда-то несущей. Окунался в тепло ласковое, женское, чувствовал свою зависимость, её благодарность. Нравились её руки-лопаты, которыми она могла поднять чан с горячей водой для помывки или отнести распаренного Веню в постель – чего девушка особенно ожидала и любила!
Никогда не испытывал Вениамин такой заботы, ни в детстве, ни после. Эта любовь обрушилась на него лавиной, не принимая протестов. Точно под паровоз попал – переломала всего до косточки, а потом вновь собрала, как заново родила. Лаской затмила все мысли и чувства, заставляя подчиняться своей мощи и объёму.
Солнце не заходило – катилось по кругу, точно не могло определиться с местом отдыха, где залечь, отдышаться. В комнате было светло. И сутки начинались у Щербакова с приходом Эсти. Хотелось сделать ей что-то приятное – услужить такой большой и могучей. И казалось чудным, что такой великанше ещё что-то требуется от него, щуплого заморыша.
В оправдание пытался важничать – рассказывал девушке всякую ерунду: про ленинградское метро, разводные мосты, картины в музеях. Видел её удивлённо поднятые брови, распахнутые доверчивые глаза, открытый от изумления рот. Слышал сладкий шёпот: