Стоит юный княжич, дрожит. Не стал хан добиваться поклона. Надо брать лаской. Посулил ему тёплую юрту, слуг, хорошую еду. Сразу про тайный ход спрашивать воздержался, чтобы не спугнуть. Только о службе ему, хану, молвил. Нахмурил княжич брови, отвернулся. Вскипело сердце ханское от досады. Не хочешь ласки, ну так помучайся! Хлопнул в ладоши и велел непокорного княжича отвести наружу. Пусть разожгут отдельный костёр, поставят охрану, но одежды не давать – пусть так в рубахе и сидит-вертится: с одного боку будет жарко, с другого студёно.
Дрожал княжич Владимир перед ханом не от страха, глаза не от этого слезились. Напала огневица-лихорадка на него. Ознобом всё тело сводит, а то жаром жжёт. Еле устоял в ханской юрте. Ломает всё тело огневица. Не замечает княжич ни жары от костра, ни ветра ледяного пронизывающего. Но пуще всего томит его обида за позор, который пришлось ему пережить, и бессилие. Позади Москва, сожжённая дотла. Вперемешку со снежинками носит ветер чёрную горькую золу. От пожара великого растаял снег, и земля на пепелище тёмным пятном выделяется среди общего белоснежья. Теперь трудно представить, что неделю назад стояла Москва нетронута: из подворотен лаяли собаки, из труб курились дымы, по кузням стучали молоты. Люди жили обычной жизнью, только было тревожно. Подбирались враги. Уже к Коломне продвигались. Но тревога малость рассеялась, когда через Москву навстречу монголам прошла дружина брата Всеволода, к ней присоединились и новгородские воины.
Оживлённым и весёлым был Всеволод, передавал поклоны от батюшки и матушки, от брата и сестры, рассказывал столичные новости. Несмотря на пост, приказывал на кухне поджарить кабанчика, раскупорить вин заморских. Пировали они до полуночи и дольше. Поутру воевода Еремей Глебович еле добудился Всеволода. Надо было ехать. Обещал князь на обратном пути завезти в Москву на показ голову монгольского хана Бату. Владимир выделил брату десятка три своих дружинников, хотя московский воевода Нянка Филипп ворчал и сердился, как будто предчувствовал что-то недоброе. И предчувствие сбылось. Не вернулись ни дружинники, ни Всеволод. Ничего не известно о судьбе их. Через два-три дня враги окружили московскую крепостицу. Вокруг, насколько глаз видел, копошились эти неизвестно взявшиеся отколь люди. В воздухе пахло конским потом, и стоял несмолкаемый гомон. Пока монголы стягивали силы, было спокойно, и московляне, павшие духом, стояли, как во сне, на стенах крепости и смотрели на этот содом. Но как только засвистели стрелы, послышались первые предсмертные стоны, и враги, подобно чёрным муравьям, полезли на приступ, защитники очнулись и полетели вниз горшки с горящей смолой. Женщины на кострах грели воду и из вёдер выплёскивали в бесстыжие глаза нападающих кипяток. Мужчины отвечали дождём стрел… Дружинники стояли с мечами в самых уязвимых местах, готовые рубить отчаянные вражеские головы. Ожесточённая схватка продолжалась несколько дней. В пылу боя не замечали ночи. Но всё хуже и хуже было московлянам. Пылали деревянные стены, подожжённые осаждавшими, и скоро нечего было защищать. Дрались уже врукопашную за собственную жизнь.