Разглядываю стоящий на столе железный цилиндр с прорезанными дырками – большими и малыми, откуда сочится бледный свет. И вдруг понимаю, что чересчур свыкаюсь с ролью.
– Кто ты? – вдруг спрашивает он, и не сразу соображаю – кого и о чем.
– Принцесса? Принц? Или медведь? – Дятлов не смотрит, продолжает курить.
Пытаюсь разобраться. Натянутая на пятерню кукла Петрушка – кто? Голова, грубо размалеванная красками, с жутким напомаженным ртом и бубенцами на колпаке, или, все же, пальцы, заставляющие шевелиться руки и болтаться башку?
– Курсант Спецкомитета, – шевелю губами. Но он слышит. Даже не так – знает. Шепот не проникает сквозь плотную завесу музыки и танцев.
– Правильно, – Дятлов стряхивает пепел. – Курсант – понятие среднего рода, чтобы не говорила тебе учительница русского языка. Не он, не, тем более, она, а – оно. Почти как начальство. Но бесполость начальства проистекает из его божественности, – глаз Дятлова хитро прищуривается. Он – камбала. – А бесполость курсанта – от его бесформенности. Он – глина в руках начальства, грязен, податлив и склонен застывать в приданных ему формах, принимая, в силу ограниченности, их за совершенные и прекрасные. И он, в каком-то смысле, прав. Курсант прекрасен, когда драит пол, чистит сортир и стреляет по-македонски. Когда на брюхе преодолевает полосу препятствий. И даже когда признается в любви к начальству, он прекрасен, если в этом нет буржуазной пошлости, а есть лишь не совсем умелое проявление любви к родине и верности идеалам коммунизма. Ты ведь любишь родину, которая с детства взяла на себя весь груз забот о тебе?
– Это долг, – отвечаю твердо.
– А идеалы коммунизма?
– Это убеждения.
– Тогда причем тут любовь? – спрашивает Дятлов. – Ведь во мне, кроме родины и идеалов коммунизма, ничего больше нет. Разве что умения перегрызать врагам горло, но это дело наживное, благоприобретаемое. К тому же, ты в форме курсанта, а значит – парень. Форма определяет сознание. А любовь мужика к мужику у нас уголовно наказуема.
Запутавшись, молчу. А чего хотелось? Впустую произнести признания, как дореволюционная институтка блестящему царскому офицеру? Вожу пальцем по столу, провинившись.
Он протягивает руку и накрывает ладонь.
Когда приносят горячую медвежатину, не могу запихнуть в рот ни кусочка. Будто человечина. Дятлов усмехается и съедает обе порции.