У Ипполита и Хлои, как повелось – хорошо и чисто. Хлоя грохочет на кухне, пища шипит на сковороде.
Альберт, что-то тихо под нос воркуя, садится в кресло, укрытое старой овчиной. Руку протягивает к маленькому графину. Блестящая капля скользит по стеклу и прячется между донышком и столом. Есть ли у капли свобода воли? Хочет ли бесполезно кануть в лужицу на столе? Беззвучно трясется пол, вибрируют в рамах стёкла оконные.
Кожу, сухую и тонкую, хочется снять, как кожуру банана. Хочется выбросить мозг, гремящий как внутренности матрёшки.
Альберт Шумлянский ведет по лицу рукой, глядя во двор. Люди входят в парадное – три ступеньки, а другие выходят обратно. Напоминает выдох и вдох. Этакая возня! Как же противны люди… Потные бороды, плотные животы. Стрелки на тонких чулках, мокрые взоры, рыхлые формы. Дети, которые не были результатом мечты.
На краю стола – похоронная урна. На крышке блестит завитушками имя Лизы – украшение горькой правды.
Альберт смотрит на урну, трогая пальцем ухо, и говорит :
– Думаешь, ты – однозначно лучше? Но это глупо. В сущности, ты – это только ты.
Черные кудри на зимнем ветру и глаза в слезах: женщина, на которую стала бы Лиза похожа, если б не умерла. Слова растворились в ветре – он молча смотрел, как шевелятся губы, но расслышать слова не мог (и не очень хотел), но кивнул. А значит, что-то пообещал. И теперь эта урна на этом столе означает, что он должен куда-то с ней ехать.
Должен, как все мы когда-нибудь будем должны.
Собственная оболочка стала ему тесна, мучительна. Он вскочил, рванулся в рабочую комнату, снова вернулся к урне и сел. Налил себе рюмку водки, поднес ко рту, но затем с гневным возгласом выплеснул в сторону мойки, нарисовав на полу мокрую загогулину. Метнулся в прихожую, обувь свою натянул, куртку накинул и к выходу кинулся, но споткнулся о Лизин сандалик, обрушился на пол и замер.
Спустилась ночь.
Ипполит, вернувшись из кухни, нажал на play, и из колонок донесся глухой рефрен, обрел бас, тихий вокал, и наконец перерос в музыкальную композицию, которая очень удачно …
Бессильно откинутый навзничь в малюсеньком коридоре Шумлянский увидел сон. Лиза была жива. Она отражалась в оконном стекле вместо лица Альберта. Сияла, смеялась, хмурилась и ругалась, а потом вдруг стала печальной, как будто ослабла. А потом взорвалась и исчезла – получилось не хуже, чем у упругого мыльного пузыря. Лохмотья Лизиной пены скользнули вниз и сгинули в синеве. Альберт понял, что едет в автобусе, сидя на мягком сиденьи. Кресла вокруг заняты все – в них медитируют одинаковые монахи. Вместо водителя – мальчик, лет примерно шести. Он через зеркало заднего вида подмигивает Шумлянскому, радостно и небрежно вращая руль.