Александра Владленовна очнулась в избе. Сама она сидела за небольшим столиком на кухне, подле одного из окон. Внутри окна были не мутными, вся картина тёмного, загадочного окружающего сада словно нарочно ясно и чётко простиралась перед глазами. Её внучка сидела в самой глуби избы на каком-то крепком стуле, вся связанная, голова её поникла, Валя не вертелась, не пыталась сбросить путы, а значит, – была без сознания.
– Пей, – услышала ненавистный скрипучий голос Александра.
С удивлением поняла она, что не связана, и ничто, кроме дикой, непреодолимой тяжести, от которой даже дышать хотелось меньше, не мешает ей взять, поднялся и отвесить тяжёлую оплеуху по бесившим её керамическим зубам. Но тяжесть заставила её взять в руки кружку, еле открывая тяжёлые, желавшие сна веки, приложиться губами к краю кружки. И, скорее, на ощупь, чем понимая, где кружка, где её край, а где вода, начать пить холодную, студёную, чуть кислую воду.
И она очнулась. Лицо старухи, быть может даже младше неё, Иванны, с удивительной чёткостью предстало перед ней. Александра, во-первых, давно так ясно не видела, во-вторых, все черты врезались в память Александры. Она вдруг поняла, что, если ей придётся рисовать портрет, это можно будет сделать с закрытыми глазами.
– Мне нужно твоё согласие, твоё кровное согласие, – забормотала старуха. Каждый её слог, каждый вдох в этой просьбе вплетались в едва ощутимый ритм шепотка.
– Что за согласие?! – Иванна почуяла свою власть и встрепенулась, – Ты, давай, отпускай нас, – и зачем-то добавила, – Дура!
– Ты, ведь, – не слушая Иванну, сказала незнакомка – Хочешь, чтобы твоя внучка стала здорова?
– Не стыдно тебе! – бабка Шура разозлилась, – Ты не знаешь, сколько слёз я выплакала, куда только ни пыталась выбраться с моими нищенскими деньгами!!! Ты не знаешь, что я выслушивала от врачей!!! Ты не знаешь, как я жила!!! Как я растила её!!!
Все те годы, что Шура растила Валю со знанием о болезни внучки, она не плакала. В ней включился какой-то дикий механизм выживания. Она молча, сцепив зубы, растила и тащила внучку. У неё не было никаких надежд, но своя кровь – не та ноша, которую Александра смогла бы бросить. И, вот, внутренний барьер сломался, и все те горести, вся боль, скрываемые за стеной строгости и правильности, хлынули наружу. Александре в тот момент было всё равно, что она когда-то была комсомолкой, отличницей, чемпионкой и ударницей. Ей стало всё равно, что она всю свою семью перехоронила и пережила. Ей было всё равно, что внучка может проснуться и испугаться. Сейчас было её время, время её отчаяния, время её собственной жалости к себе за все те тяготы, что она так надрывно молча, сильно переживала.