Валя сама не заметила, как впала в особое состояние, как стала иначе ощущать и мир, и звуки, и цвета в нём. Это невероятное состояние было чем-то пограничным. В голове она вдруг чётко услышала странные, неизвестные ей слова, колебавшиеся в странном ритме, словно речные волны: навь-явь-правь. И она поняла, что она где-то вовне этого всего, словно она птица, которая где-то летит в серо-мглистом предрассветном небе, словно она и ветер, который эту птицу несёт, и река, которая страдает от грязи, и всё же несёт свои воды, та самая река, что была рядом с их деревней, но не только эта река, а все реки “этой” земли. Если бы у неё спросили, что это за “эта” земля, она не смогла бы ответить, она просто чувствовала, что это та земля, которая принадлежит ей этими водами и этими жилами, и которой она – Валя этой кровью и этими жилами принадлежит сама.
И вдруг она увидела серую тень. Тень обернулась. У неё было лицо, но на него падала иная тень, какая-то совсем чёрная, так что его было не разглядеть. Тень посмотрела, даже вгляделась в Валю, а потом пропала, словно кто-то моргнул. Раз – была, раз – не стало.
И тут Валя очнулась. И поняла, что больше ей не заснуть. Кровь кипела холодным, жгучим, поющим странные, неясные, на неизвестном языке песни, огнём, голова была ясной, а каждый предмет приобрёл особый дух и особое очертание, говорившее, что можно особым образом с предметом сделать.
Валя вышла на кухню. Выпила холодной с ночи воды, ощущая, как вода эта приятно холодит, как она соответствует её внутреннему ощущению, как вода остужает те части в её теле, что были слишком горячи, и как бы не соответствовали остальному внутреннему холоду. Валя почувствовала, что желудок её нездоров, и сразу поняла, как и как долго его будет лечить. Той же водой она умылась, смывая с себя последние липкие паутинки снов. Затем она облила макушку этой же водой, стоя в сумеречном предрассветном саду, и ощутила, как жилы, которые связывали её с особым миром, вдруг, распрямляются и становятся “утренними”. Она сама не знала, что значит это “утреннее” состояние, что же за жилы такие пронизывают её тело, как натянутые струны, она просто опять знала, что это правильно. Омывая макушку, она стояла согнувшись, но вдруг осознала, что это не просто тело согнулось, это был поклон. Кому и зачем? Если бы её спросили, она бы, немного помявшись, ответила, что, кажется, всему. И пожала бы плечами со счастливым, наивно улыбающимся и недоуменным лицом. А потом бы, может, побежала от вопрошающего дальше смотреть на мир: на лес, на траву, на небо, на реку, на всё.