– Ты, Моника, ступай, налей себе чай, – распорядился Матвей.
– Спасибо, Матвей, – неожиданно низким голосом, почти басом, откликнулась девушка.
Она медленно поднялась с кресла, и я удивилась ее маленькому росту. Настоящая Дюймовочка, надо же.
– Садитесь, – Акулиничев жестом показал мне на освободившееся кресло.
– Сюда? – удивилась я.
– А что? – пожал плечами художник. – Здесь мягко и очень удобно. Или вы брезгуете садиться после Моники?
Вообще-то эта мысль мне даже в голову не пришла. Акулиничев истолковал мое молчание по-своему.
– Напрасно, – сказал он. – К тому же, как вы могли убедиться, сесть здесь, кроме этого кресла, просто негде.
И это действительно было правдой. Я посмотрела по сторонам и нигде не обнаружила даже табуретки. Я села в кресло. На самом деле, довольно комфортно. Акулиничев между тем стал ходить около меня, оглядывая меня оценивающим взглядом.
– Матвей, – начала я, – я ведь вам уже сказала, что занимаюсь поисками убийцы Самохвалова, я здесь не в качестве модели, поэтому…
– А напрасно, – художник перестал бродить около моего кресла и, остановившись, пристально посмотрел на меня. – Вы просто созданы для того, чтобы быть моделью. У вас натуральный цвет волос и изумительные зеленые глаза. Моника, правда, тоже зеленоглазая, но в сочетании с рыжим цветом волос это все уже примелькалось. Все не то, решительно не то. Вот Владислав попросил написать портрет его жены Маргариты, причем тайно, чтобы сделать ей сюрприз. Я согласился, мне ничего не стоит по памяти написать, но Маргарита, она… нет…
Художник покачал головой.
– Матвей, – я слегка повысила голос, – я вынуждена снова напомнить вам, по какому поводу я здесь.
Акулиничев поднял вверх руки:
– Я помню, помню, не надо так волноваться, спрашивайте, я отвечу.
– Итак, мне стало известно, что убитый Самохвалов назначил вашей супруге свидание поздно вечером, – начала я.
– И вы решили, что я дико заревновал Елизавету и застрелил Самохвалова?