Лестница была старая, требовала срочной починки, но навалившиеся на хозяина дома новые обязанности совсем не оставляли свободного времени. С утра до вечера Василий мотался на своей двуколке по всему, вверенному ему, хозяйству. Весенний сев поджимал в сроках, из области то и дело сыпались депеши и телефонограммы сдать лишнее из посевного фонда зерно. А где его взять-то было, лишнее?
«Однако… – ужас охватил уже Манино сознание, – сколько времени прошло? Почему Вася так долго идёт к завтраку? И почему лестница до сих пор не на месте – на крюках, вбитых тут же, в стену дома?»
Василию нужно было отдать должное: хозяином он был рачительным – в отца. За его хозяйскую жилку и оказали сельчане ему доверие. И уж что что, а лестницу он точно никогда не бросил бы, не прибрав на место. Стало быть, он ещё там…
Правда, в последние пару – тройку месяцев Манечка не раз просыпалась оттого, что мужа нет рядом. Шла и находила его либо на крыльце, либо на завалинке у дома в раздумьях.
Закутавшись в шаль, прижималась к нему молодым горячим телом, пытаясь согреть, а более того – понять, о чём он так напряжённо думает. А спросить боялась: не бабье это дело – в мужские думы вникать. Да только сердце женское обмануть трудно. Оно и подсказывало: неспроста всё это, ох, неспроста. Вот и сегодняшнюю ночь муж плохо спал, всё метался да звал кого-то.
…Выбора не оставалось. Накормленная и запряжённая, но пока без узды, Мушка – серая в крапинку кобылка, пофыркивала посреди двора, в нетерпении ожидая седока. И Мария ступила на перекладину.
Рассохшееся дерево поскрипывало под ногами. С каждым шагом было всё страшнее делать следующий. Если бы Маня только знала, какая картина откроется у неё перед глазами через пару минут, она бы бежала отсюда без оглядки. Сердце выскакивало из груди. Дитя под ним дёрнулось с её последним, уже на сам чердак, шагом…
Манин крик был таким, что Мушка, заслышав его, сорвалась с места и, выломив дощатые, крест-накрест, створки ворот, понеслась по просёлочной дороге…
…Если то, что Маня сама осталась жива, можно было назвать божьей милостью, то он смилостивился над ней – за веру её и покладистость. Горячка понемногу отступала.
– Слава тебе, Господи!.. перекрестившись, тётя Паша сменила сухое полотенце на лбу роженицы на влажное. – Кажись, приходит в себя!..