– Ого! Самолюбивый стихотворец (я хотел сказать переводчик) и скромный влюбленный! – продолжал Шванчич, час от часу более раздражая меня, – но послушай дружеского совета: коли ты хочешь еще успеть, то советую действовать не китайскими песенками.
– Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
– С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо любовных стишков подари ей пару недорогих серег.
Кровь моя закипела.
– А почему ты об ней такого мнения? – спросил я, с трудом удерживая свое негодование.
– А потому, – отвечал он с подлой усмешкою, – что знаю по опыту ее нрав и обычай.
– Ты лжешь, гнусный мерзавец! – вскричал я в бешенстве, – ты лжешь самым бесстыдным образом.
Шванчич переменился в лице.
– Это тебе так не пройдет, – холодно сказал он, стиснув мне руку. – Вы мне дадите сатисфакцию.
– Изволь; когда хочешь! – отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его.
Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках: по поручению комендантши он нанизывал грибы для сушенья на зиму. «А, Петр Андреич! – сказал он, увидя меня, – Заходь! Как это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я в коротких словах объяснил ему, что я поругался с Шванчечем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич прослушал меня со вниманием, вытараща на меня свои единственный глаз. «Вы изволите говорить, – сказал он мне, – что хотите Мартина Александровича заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? Смею спросить».