Едим молча, а надо бы перейти к главному, важному для меня и хозяев. Как быть дальше? Мне вроде бы надо уходить, нельзя злоупотреблять гостеприимством, а уходить ох как не хочется! Да и хозяева рады мне, но молчат. Может, проявляя излишнюю деликатность, боятся помешать моим планам? Напряжение повисает в воздухе.
– Ты дальше куда? – все же решившись, спросил Степаныч.
– В Александров, родина там моя. – А в груди екает – неужели намекает уйти? Не похоже.
– Хорошее дело. Родня есть?
– Двоюродную тетку знаю, больше никого, растерялись все. А недавно она позвонила, сказала, что моя крестная умерла, девяносто пять лет ей было. На кладбище хочу сходить, ее помянуть, да и других. Сколько уж не был.
– Д-а-а, надо, – заметил Степаныч.
Посидели, помолчали. Каждый задумался о своем.
– А у нас вот с Шурой и того хуже, – решился он.
Хозяева переглянулись и грустно опустили головы к своим чашкам. Степаныч посмотрел на меня, видимо, ожидая вопроса, но я промолчал. Тогда, тяжело вздохнув, он продолжил:
– Сын у нас, Алексей, вот такой же, как ты.
Тетя Шура всхлипнула: – Не могу. – Встала, уткнувшись в платок, и вышла.
– Сел по пьяному делу, пять лет дали. Жена, Ольга, дожидаться не стала, да и нас обвинила: «Не так воспитывали». Уехала с Верочкой, дочкой, внучкой нашей. Только и видели. Ничего о ней не знаем.
– Давно было? – решился я поддержать разговор.
– Лет двадцать. А Лешка к нам так и не вернулся больше. Нет, приезжал, конечно, как отсидел, деньги привозил, большие. Сначала часто, потом реже.
– А сидел где?
– Далеко. В Магаданском крае золото мыл. Там и остался, за шальными деньгами погнался.
Степаныч опять замолчал, помрачнел еще больше и, видимо, решившись, глядя мне в глаза, продолжил шепотом:
– Нет его больше!
– Как? – я оторопел, холодок пробежал по телу.
– Тише! Мать не знает. Смотри, не ляпни.
Я кивнул.
– Года три назад фотография его вдруг упала, стекло треснуло, – Степаныч кивнул за спину.
Я перевел взгляд туда. Вот он, Алексей, в центре, его фотография бросилась мне в глаза еще вчера – светлые волнистые волосы, открытое, доброе, улыбающееся лицо. Только глаза, что-то в них было не так, сквозила бесшабашность. Фотоаппарат вырвал Алексея из стремительного, неудержимого движения. Из него била энергия, но энергия неукротимая и неуправляемая. Трещина на стекле, видимая при дневном свете, перечеркивала лицо наискось.