И тихо. Кузнечик едва свистит в траве, балагурит. Сверчки роняют зелёный огонек, а высокий столб освещает гниющий теремок, пока мотылёк трепыхается у фонаря, шурша крыльями. В брошенном саду было мирно, пока в ночи не проверещал смычок. Страшась, кузнечик замкнул крылья. Захудалый плафон поморгал нестабильно, пропал трусливый мотылёк. Трепеща, ветки погнал оживлённый ветерок. За ним сверчки разбрелись и укрылись в траве (чьи листья увяли и растворились во тьме). Чтобы пропасть в небытие.
А мелодия грохочет, шествует по ночи и, приближаясь, трубит громче. Уже визжит, разрывая струны. Сердце трепещет, колотит перепонки.
– Он рядом, – горло истощенно ритм срывает.
Губы тихо шипят, оголяя зубы. У порога чьи-то звуки капризно скулят и стонут на подъёме. Наконец, гостья на пороге, ничуть не ожидая, что чужой дом убогий. У крыльца скрипят ветхие ступеньки. И дверь трещит, когда хлопают петли. И пол не приветлив.
Гостья притихла за дверью. Но даже мышкой укрывшись за нею, кожа беспощадно сжимает поры, ёжится, дубеет. Пока локоны в губы лезут, их сплетает снующий по телу трепет. Всё естество понимает, отчего музыка так свирепствует, будто метит под ритм сердца.
И вот слышит – дико верещит калитка. Её петли рвутся. Музыка притихла, будто сама хочет подслушать, куда он идет. И он идет. Клацает подошвой. В груди замер вздох, чтоб ощутить, если ли ещё там рокот, чтобы услышать монотонный стук.
Стук. Дверь грохочет.
– Моё имя Джейсон, и я иду убивать каждого из вас, – шествует голос, искорёженный под бой фанеры. – Кто-нибудь есть дома?
Веранда щёлкнула. Чутьё торкнуло. Голос подсказывал, что в доме, за дверью, запертую грудную клетку колотит бойкий кулак. Джейсон вскинул топор с зеркально заточенной кромкой. Лунный луч вспорол черный пух и уронил на лезвие тусклую соломку. Дом обуял ступор. Топор клюнул в гнилую дверь и начал ломиться внутрь.
– Есть. Я это чувствую. Я это чувствую своим запахом, – произносит грозно. Вдруг осекся и удивленно процедил. – Что блядь? Каким ещё запахом?
– Чё? – ляпнула жертва и заржала.
Маньяк отвлекся, сдёрнул шею со щёлочки на избитой двери, воззрился в хмурь. За окном, во мраке, её лицо темнело. Но одно легкое движение, хохот губ, сразу выдало угольную кожу. Как только морщина дрогнет, её сразу видно. Вот она! Идеальная жертва ночной мимикрии и сажи.