Тут старик потрёт свой нос, встряхнёт длинными, курчавыми волосами, оближет усатые губы и оскалит рот, обнажая жёлтые корешки зубов.
– Да, мы убивали их потому, что нам нужно было все, что у них было, и мы знали, что их жизни были осуждены Богом за их грех – грех измены англичанам, соль которых они ели. Они скакали вверх и вниз с горы на гору, трясясь в своих сёдлах и вопя о пощаде. А мы медленно загоняли их, как скотину, пока не загнали всех в широкую долину Шеор Кот. Многие из них умерли от недостатка воды, но много их и осталось, и никто из них не мог сопротивляться нам. Мы пошли прямо на них, хватали их голыми руками по два сразу, валили на землю, и наши мальчики, ещё не умевшие владеть саблей, приканчивали их. Моя часть добычи была такая-то и такая-то, столько-то ружей и столько-то сёдел. А ружья были очень хороши в то время. Теперь мы крадём казённые ружья и не нуждаемся в гладкоствольных. Да, без сомнения, мы стёрли этот полк с лица земли, и даже память о нем уже умирает. Хотя люди говорят…
На этом месте рассказ обрывается, и нет никакой возможности установить, что именно говорят об этом жители пограничной полосы. Афганцы вообще очень скрытны и предпочитают делать что-нибудь дурное, чем говорить об этом. Они могут оставаться спокойными и вести себя вполне прилично в течение нескольких месяцев, а потом вдруг ночью без всякого предупреждения обрушиваются на какой-нибудь полицейский пост, перерезают горло одному или двум констеблям, вихрем проносятся по деревне, хватают трех или четырех женщин и мчатся с ними обратно в красном зареве пылающих тростниковых крыш, гоня перед собой рогатый скот и коз, которых они пригоняют в свои пустынные горы. В этих случаях индийское правительство просило их: «Ну, пожалуйста, ведите себя теперь хорошо, и мы вам все простим». А племя, участвовавшее в последнем набеге, приставляло палец к носу и говорило дерзости. Тогда правительство говорило: «Не лучше ли будет, если вы заплатите небольшую сумму за те трупы, которые нашли после вас в деревне в ту ночь?» Тут племя начинало изворачиваться, лгать и дерзить, а некоторые из молодёжи только ради того, чтобы показать своё презрение к власти, нападали на другой пост и стреляли в пограничный земляной форт, если им удавалось убить английского офицера. Тут уж правительство обращалось к ним с такой речью: «Имейте в виду, что если вы будете продолжать в том же духе, мы вас проучим». Если племя точно знало, что делается в это время в Индии, оно оправдывалось или грубило, смотря по тому, узнавало ли оно, что правительство занято другими делами, или что оно готово посвятить все своё внимание их проступкам. Некоторые племена имели самые точные сведения о том, до какого предела можно дойти. Другие же ругались, теряли головы и сами приглашали правительство вмешаться. С печалью и слезами, украдкой бросая взгляд на плательщиков налогов у себя дома, которые упорно считали эти военные упражнения варварским способом войны с завоевательной целью, правительство снаряжало небольшую, но дорогостоящую полевую бригаду с несколькими орудиями и посылало её в горы, чтобы изгнать провинившееся племя из долин, где растёт зерно, на вершины гор, где нечего есть. Племя собирало все свои силы и наслаждалось кампанией, потому что оно знало, что их женщин никто не тронет, что за их ранеными будут ухаживать, а не мучить их и что, как только будет съедено все зерно, они могут спуститься вниз и начать переговоры с английским генералом, как будто бы они были настоящими противниками. А потом, много-много лет спустя, они будут по грошам выплачивать правительству штраф за пролитую кровь и рассказывать своим детям, как они тысячами избивали красные куртки. Единственной тёмной стороной этой пикниковой войны была склонность красных курток к взрывам при помощи пороха их укреплённых фортов и башен.