Через некоторое время мое бездействие и отрешенность стали проявлять себя не как избавление от проблем, а как переход на новый проблемный уровень. Уровень такой бездонный, что я сама не понимала его тянущую глубину. Я заметила, что у меня стало болеть сердце – будто покалывало в груди тонкими иглами, от которых я ненамеренно морщилась. Если это случалось, когда рядом кто-то был, то я поспешно отворачивалась и давала себе пару секунд на глубокие вдох и выдох…
Всё это промелькнуло у меня в голове за мгновения, оставив одну мысль – стало болеть сердце. Эта мысль почему-то пересекается с внешним миром – тем, что существует за пределами моей головы. Прислушиваюсь.
– Хм… Даже удивительно для молодой девушки, – доносится до меня мужской озабоченный голос. – Сердечко-то её и подвело, – продолжает голос задумчиво.
Рядом громко звякает что-то железное – видимо, скальпель или другой инструмент. Я старательно блокирую воображение, которое, истосковавшись по ярким картинкам, живо рисует собственную распоротую грудную клетку.
– Говорят же, не принимайте ничего близко к сердцу! – вновь восклицает голос, уже с усмешкой, и добавляет: – Зашиваем!
Через какое-то время голоса, наконец, удаляются, хлопает тяжелая дверь. Мысли наполняют меня, как поднимающееся тесто – кастрюлю. Морг. Трупы вокруг. Я – труп.
Стоп, стоп, нужно срочно сменить пластинку. Когда меня похоронят? И еще – вспомнит ли Дима о том, что я просила кремировать меня, а не закапывать?
Извлекаю из памяти обрывки фраз из этих разговоров – конечно, всегда полушутливые, произнесенные после какого-то фильма или истории со смертью в главной роли. Дима, естественно, лишь махал рукой – мол, не говори ерунды, не шути так. Даже бесился. А теперь, когда мне совсем не до шуток, вспомнит ли он мои просьбы? Если да, то, поди, как и врач скорой, подумает – наверное, она чувствовала. Уж наверное! Догадывалась, что не вечна. Только не представляла, что это знание так скоро мне пригодится…
В жизни я была на похоронах три раза. А чтобы от самого начала и до конца – то два раза. В первый мне было восемь, и на кладбище меня не взяли. Тогда умер мой дедушка. Смутно помню гроб в большой комнате, с торчащими подошвами черных дедовых туфель. Когда гроб увезли, то в этой же комнате поставили длинный раздвижной деревянный стол, за которым потом покойного поминали вернувшиеся с кладбища родственники и заходящие соседи. Но больше всего в тот день я запомнила бабушку – на её лице не было ни слез, ни их следов. Но когда я вопросительно подняла на бабушку глаза при встрече, та горько усмехнулась лишь уголком рта и ничего не сказала. Моя всегда веселая бабушка. Это сочетание подобия улыбки и глубокой тоски в глазах я запомнила на всю жизнь.