Улица была длинная, в конце улицы стояла одинокая ветла, как закутанная в платок баба, вышедшая на дорогу провожать своих родимых.
В большинстве русских поселениях на краю, обочь дороги, всегда можно увидеть одинокое дерево. Оно как символ, как напоминание о том, что тебя провожают, что тебя будут ждать и, возвращаясь в родное гнездо, ты встрепенешься сердцем, увидев при дороге старушку-мать, или, когда матери уже не будет на белом свете, одинокая ветла напомнит тебе о ней, будет поджидать тебя, и былое обернется явью, и ты отмахнешь рукавом соринку, попавшую в глаз, и ускоришь шаги в ожидании невозможного…
Но я тогда об этом еще не думал, не было у меня еще длинных дорог.
Я думал о том, как можно быстрее добежать до той ветлы, прикоснуться к ней ладонью, постоять рядом. Дальше раскинулась заснеженная степь без конца и края, а за этим заснеженным простором, мой дом, где теперь жарко натоплена печь, где мать, подоив корову, гремит посудой, готовясь к завтрашнему празднику, и. старый, прокудный кот ластится к ногам, выпрашивая пузырящегося после цедилки, теплого молочка. Зайду в дом. Всплеснет руками мать – «Андел прилетел! Андел…»
Бежать было легко и весело. Улица расступалась передо мной, снег был плотным, и лишь редкие собаки, спохватившись, не со злом, а так, для порядка, лаяли мне вслед. Вот оно и дерево! Заледенелая кора не грела, и пальцы стыли на ней, как на жести. Стая ворон, стряхивая на землю снег, поднялась с веток, покрикивая на меня недовольно и зло. Бесцельно покружились и снова сели каждая на свое место.
Ни кого впереди! Лишь кустики придорожной полыни зябко вздрагивали, подставляя свои сухие метелки порывам ветра.
От продолжительного бега я почти согрелся, и обратно возвращался шагом.
Незаметно, крадучись, дворами, как лазутчик, пробирался вечер.
Низкие сумерки. В окнах станции зажглись желтые огни. Над покатой её крышей, то, припадая к ней, то, поднимаясь, залохматился из трубы дым. На ночь топили печи.
Я уже понял, что за нами никто не приедет, – или Гоша пьян, или конь издох.
В помещении станции, уютно потрескивала печь, разбрасывая по стенам и потолку пугливые тени. Мертвые сосульки ламп ожили, за пыльными стеклами затрепетали желтые бабочки огней. Идти никуда не хотелось.
Васятка, увидев меня, облегченно вздохнул и встал с дивана: