Наукой осиян и рвеньем
К величью родины горя,
Явился ты – осуществленьем
Мечты великого царя!
Твоею ревностью согретый,
Очнулся русский дух с тобой:
Ты лучших дел Елизаветы
Был животворною душой,
Ты дал певца Екатерине,
Всецело жил в Ея орлах,
И отблеск твой горит и ныне
На лучших русских именах!..
(Майков 1914, 2, 178; написано: 1865, 1882).
Ср. еще: «Как творец отечественной словесности и преобразователь отечественного языка Ломоносов <…> дал <…> образцы всех родов словесности, существовавших в других литературах, и ввел наш язык в колею образованных языков, указав, притом, коренное отношение к языку славянскому. И потому то, что Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвижником просвещения, – на преобразование, совершенное Ломоносовым в русской словесности и русском языке, довершенное же Карамзиным и Пушкиным, должно взирать точно так же как на преобразование России Петром I, довершенное Екатериною II, укрепленное Александром I и принесшего обильные плоды в царствование Императора Николая I» (Мизко 1849, 38—39).
Это «преобразование, совершенное Ломоносовым в русской словесности», осмыслялось как отраженное следствие становления и развития имперского проекта: «Перенесемся на минуту в XVIII столетие, к началу второй его половины. Там является перед нами дочь Петра с русским сердцем на троне, восстановляющая дух народный после отупения и расслабления, наведенных на него <…> развратом Бироновщины. Там начинается царствование Екатерины, этой дивной государыни, которая, силою своего необычайного гения, умела в себе космополитическую душу пересоздать в душу русскую <…>. Ломоносов принадлежал одному из этих царствований и касался другого. <…> Пред взором, обозревавшим тогдашнее состояние вещей, являются три главные предмета <…>: живое <…> воспоминание о Петре, многозначащее положение, которое Россия, как государство, спешит занять и укрепит за собою в Европе, и первые проблески национального самочувствования. Энергическая душа Ломоносова, никогда не разъединявшая в себе интересов науки от интересов жизни, и этих последних от судеб отечества, не могла не чувствовать глубоко того, что представляла ему окружавшая его среда в своих господствовавших явлениях <…>. Там все было для него полно <…> торжественности и величия, склонявших к восторгам и парению гимна. И звучная лирика Ломоносова естественно настроилась на этот тон» (Никитенко 1865, 448—449).