Джилл была Очевидцем, и Кевин без разъяснений психолога мог бы сказать, что увиденное до конца жизни не будет давать ей покоя. Четырнадцатого октября Джилл тусовалась вместе с Джен. Две смешливые девчушки, они сидели бок о бок на диване, грызли соленые крендельки и смотрели видео на «Ютьюбе». Потом – раз! – и одной из них нет, а вторая заходится в крике. В последующие месяцы, годы люди продолжали исчезать из ее жизни, хотя и не столь драматично. Старший брат бросил университет, но домой так и не вернулся. Мать ушла из семьи, приняв обет молчания. Остался только отец, растерянный человек, который пытается ей помочь, но, что бы он ни сказал, все невпопад. Да и как он может помочь, если сам потерян и сбит с толку, как и она?
Ни злость, ни бунтарство, ни подавленность дочери Кевина не удивляли. Джилл имела полное право и злиться, и бунтовать, и пребывать в депрессии, и делать многое другое. Удивляло его только то, что она еще рядом, по-прежнему живет с ним в одном доме, хотя могла бы запросто сбежать с «босоногими»[12] или сесть в «Грейхаунд» и отправиться в неизвестном направлении. Так поступали многие подростки. Конечно, она теперь выглядела иначе – лысая, с затравленным взглядом, – словно хотела, чтобы даже абсолютно незнакомые люди понимали, как ей плохо. Но порой, когда она улыбалась, у Кевина возникало ощущение, что ее истинное «я» все еще живет в ней, что в сути своей она, каким-то чудом, не изменилась – несмотря ни на что. Именно ту, другую Джилл, – какой ей так и не довелось стать, – он надеялся увидеть утром за завтраком. Ту, а не эту, настоящую, которую он слишком хорошо знал, девочку, которая спит на кровати, свернувшись калачиком, с размазанной косметикой на лице, потому что возвращается домой поздно ночью настолько пьяной или обкуренной, что даже не удосуживается умыться.
Кевин подумывал о том, чтобы позвонить дочери. Шествие приближалось к Ловелл-террас, престижной улице, заканчивающейся тупиком, куда он со своей семьей переехал пять лет назад – в эпоху, которая теперь казалась далекой и нереальной, как «век джаза»[13]. Как бы ни хотелось ему услышать голос Джилл, чувство приличия удержало его от соблазна. Он просто подумал, что мэр, болтающий по мобильному телефону во время парада, – оскорбительное зрелище для горожан. Да и что он ей скажет?