Вскоре одна из красавиц поднялась и разложила на столе платок из белого атласа, по которому было скорописью набросано строки три-четыре. Студент не разобрал, какие там были слова. Другая красавица положила на стол слиток серебра, лана в три-четыре. Сюцай подобрал его и сунул себе в рукав. Первая красавица забрала платок и, взяв другую за руку, вышла с нею, захохотала.
– Невыносимый пошляк! – сказала она.
Сюцай хотел пощупать серебро, но куда оно делось – неизвестно.
На стуле сидит изящная женщина; дает ему ароматом пропитанную тонкую вещь. А он ее в сторону – не обращает внимания. Серебро же он берет! Все признаки нищего бродяги! Кому, действительно, вынести такого человека.
А лиса – прелесть! Можно себе представить ее тонкие манеры!
Вот этот текст доставала и перечитывала несколько раз подряд во время любой депрессии, замешательства, внутренней смуты и даже простой усталости. Сначала только глазами, потом со смыслом, и снова, и снова – до полного восторга. И каждый раз обязательно наступала разрядка – смех, нежность, счастье до слез. Текст работал, как душевный массажер, что ли. А почему?
Скорее всего, из-за языка – непривычного русского языка, который звучал здесь как-то очень по-китайски. Странно, но именно при передаче китайского мне вдруг открылся родной язык. Гениальные алексеевские переводы учили игре, свободной пластичности, обнаруживая другой русский, которого, казалось, совсем не знала прежде.
Ну и конечно, эта «лиса-прелесть», которая в конце стремительно вместила в себя двух утонченных нежно-мудрых красавиц! Даже сейчас, когда пишу этот текст, рот расплывается в улыбке, и внутри – щекочущий фонтанчик наслаждения…
Отношения с русским языком выясняла долго. Наслаждаться его общепринятыми вершинами, в том числе Пушкиным, получалось редко. Уж скорее, Тютчев, Анненский, Хармс. На фоне строгого немецкого «великий и могучий» казался расхлябанным: раздражало обилие префиксов, которые слишком много на себя брали, и бесконечное дребезжание суффиксов – все эти «оньки» и «ечки». Органично это звучало только у Достоевского. Но в писатели я тогда не собиралась, и такие мелочи жизни до поры не слишком волновали. Потом, когда пошли свои тексты, пришлось пересмотреть отношения с этим предметом.
Может быть, еще раньше русский язык привел меня в трепет, когда взялась читать Зощенко. Что-то в нем было такое, что задевало до боли. Или во мне самой к этому времени уже начиналось какое-то словесное воспаление? Вот он тоже – из великих Учителей.