– Здрав-желаю-ваш-благородь! – выпалил он, вскакивая и беря под козырёк.
– Кто таков? Почему прохлаждаешься?
– Рядовой Тимирязев. Прибыл по распределению. Утром. Сижу. Жду. Вот. Назначения ожидаю.
Новенький… Тем интереснее.
– Скажи, Тимирязев, сам давно уже служишь?
– Как есть, почти год.
– Молодцом. А скажи… А Родину любишь?
– Люблю ваш-благородь! – с таким жаром, словно вот-вот полыхнёт.
– А за что её любишь?
Этот коварный вопрос Кисельков хранил для особых случаев, за которыми ничего хорошего обычно не следовало. Зачем сейчас спросил – ещё сам не понял. И тем не менее.
Боец замялся, почесал подбородок, но через некоторое время всё же нашёлся:
– Так это, люблю. За жизнь в ней, в родной. А жизнь… как сказать… она же из мелочей. Каждый кусочек – так, ерунда. А когда вместе… когда одно к одному… Вот всю ночь соловьи заливались, утром восход из полей, из тумана, макароны на завтрак – с подливой, с компотом. Теперь вас увидел, хорошего человека. Всё туда же, всё к общему. Друг за дружку цепляется, и вот оно – складывается.
– И ты за это, за соловьёв в макаронах, хочешь тут умереть?
Испугавшись, что наговорил лишнего, солдат как-то поджался, поник. Румянец слетел с потемневшей физиономии, и взгляд, взгляд в поисках выхода сначала забегал, задёргался, но затем медленно стух, задохнувшись в своей безысходности.
– Отвечай!!! – неожиданно для самого себя взревел политрук.
– Я, наверно, слишком мало живу, ваш-благородь, – шмыгнул носом парнишка. – Людей мало видел. Не столько, как вы. Но чтобы умереть хотели… пока не, не встречал.
* * *
– Так встретишь!
В избу Кисельков влетел изрядно на взводе. Словно с разгона. Скинув шинель, утёр вспотевшую шею и, будто не зная как остановиться, задёргался между углами. Обычно ходьба успокаивала, давала иллюзию продвижения к цели, но сейчас всё было серьёзнее.
– Морды сытые! Оборзевшие! Шелупонь тыловая! – хрипел политрук, брызжа слюной. – Подлива ему милей Родины. Это ж что? кто лучше кормит, тому и прислуживать? Умирать он не хочет… Не хочет – заставим!
В очередной раз крутанувшись на каблуках, Кисельков на мгновение замер и, бросившись к мусорному ящику, выдрал из глубины полинялый философский трактат. Фамилии не было – просто ещё одни бредни на почве пожизненной праздности. Но вот незадача, они и слова солдата… И что с этим делать?