Я подчинился, но лишь приказанию выйти из комнаты. Не зная, куда ведут узкие коридоры, я остановился за дверью и против собственной воли оказался свидетелем приверженности моего хозяина суевериям, что странным образом противоречило его несомненному здравому смыслу. Хитклиф уселся на кровати, с силой распахнул окошко и, даже не пытаясь сдержаться, залился слезами.
– Приди! Приди! – рыдал он. – Кэти, приди ко мне! Приди еще раз! О моя любовь! Услышь меня сейчас, Кэтрин! Услышь наконец!
Привидение капризничало, как и положено привидению. Оно не подавало знака. А вот метель билась и завывала так, что было слышно даже там, где стоял я, и пламя моей свечи потухло.
В горестном отчаянии Хитклифа было столько муки, что сострадание заставило меня позабыть о нелепости происходящего, и я отошел от двери, почти разозлившись, что слушал этот плач, и досадуя, что вообще поведал ему о своем глупом ночном кошмаре, раз он привел его к таким терзаниям. Однако почему Хитклиф так страдает, не поддавалось моему разумению. Осторожно спустился я вниз и оказался на кухне в дальнем конце дома, где сгреб тлеющие в очаге угли и зажег от них свечу. Все было тихо, и лишь серая полосатая кошка, вылезшая из кучи золы, приветствовала меня жалобным мяуканьем.
Вокруг очага стояли две скамьи полукруглой формы. На одну из них улегся я, на другую – старая кошка. Мы оба задремали, и поначалу никто не нарушал нашего уединения. Но вот по приставной деревянной лестнице, ведущей на крышу и исчезающей за люком в потолке, шаркая, спустился Джозеф – полагаю, вылез из своей чердачной каморки. Он бросил злобный взгляд на маленький огонек, что разгорелся благодаря мне за прутьями решетки, согнал кошку со скамейки и, усевшись на освободившееся место, принялся набивать табаком свою трехдюймовую трубку. Мое присутствие в его святая святых, очевидно, было воспринято им как редкостное нахальство – настолько бесстыдное, что он сделал вид, будто меня вообще нет на свете. Молча сунул трубку в рот, скрестил на груди руки и стал пускать кольца дыма. Я не мешал ему предаваться наслаждению. После последней затяжки, глубоко вздохнув, он поднялся и удалился с таким же величавым видом, с каким пришел.
Следом послышались более пружинистые шаги, и я открыл было рот, чтобы сказать «Доброе утро», но тут же закрыл его, не поздоровавшись, ибо появился Гэртон Эрншо, творивший sotto voce