В детстве больше всего на свете я любил спать и всегда недосыпал. Нужно было помогать маме по хозяйству, то есть, просыпаться рано. Спал я наверху, на печке, а там тепло, спится сладко. Я мечтал о чем-то своем, о чем мечтают в детстве все мальчишки. Представлял, что такого интересного ждет меня в жизни, какие подвиги и открытия предстоит совершить.
Мои мечты всегда прерывал дедушка Никита:
– Вставай, Геняй! Утро уже, хватит лентяйничать, работа ждет.
– Дед, еще пять минут! – сонно бормотал я.
– Дай ты ему полежать, – вступалась за меня мама.
Но дед не унимался:
– Вставай, таракан запечный! Эх, не в нашу ты породу!
Этот упрек-восклицание я услышу от дедушки еще не раз.
Утро в деревенском доме начиналось с запахов. Мама ставила в печку чугунки с едой, было слышно, как фыркает на огне картошка или какая-нибудь похлебка. Еда была самая простая, но такая вкусная, что никакие деликатесы потом мне так и не заменили кружку деревенского молока с печеной картошечкой. Мама доставала ухватом чугунок, ставила на стол. Запах картошки обволакивал уже всю избу и манил. Я сразу вскакивал и бежал за стол.
– Погоди, Гена, руки обожжешь! – восклицала мама.
Но я, одурманенный магическим ароматом, уже ничего не слышал.
– Конечно, как поесть, так мы опервя планеты всей. А так спим до обеду! – ворчал дед Никита.
Он ел картошку по-другому, с трепетом и уважением.
– Картошка – кормилица наша, – задумчиво произносил дед. – Будет урожай, авось и войну переживем, разобьем немцев.
Дедушка Никита все мое детство пытался научить меня драться. Сначала просто так, без цели, играя. А затем по необходимости. Дело в том, что дед делал для пастухов кнуты. А так как практически никаких игрушек в моем детстве не было, то на улицу я гордо выходил с этим самым кнутом. Зачем? Вертеть его в руках, бить им ветки, крутить как скакалку и прыгать… Приходилось придумывать себе развлечения фактически из ничего. И вот каждый раз, как только я выходил поиграть со своим кнутом, мальчишки постарше его у меня отбирали. Максимум через час моей прогулки. Я прибегал к деду в слезах, на что он всякий раз отвечал: