О том, как ты была всегда - страница 6

Шрифт

Интервал

в откровенном, как выдох, океане ветров —

поющая нарасхват невеличка весны…

За рассудок непониманья…

За рассудок непониманья,

за в неясную даль бросок —

это вмёрзшее в землю зданье,

это небо тебе в висок.

За надрыв, из какого станешь

как струна у разбитых клавиш

да гремящий рояль его —

пониманье того, что знаешь

всё на свете и ничего.

«Я тебя…» – и забьются веки,

словно крылышки в первом снеге,

словно флаги по кораблю,

на нечаянном человеке,

говорящем своё «люблю».

Человеку, ему накладно,

человеку – стыднеть в журьбе

оттого, как он непонятно

происходит в самом себе.

Оттого, что его зевоту

разогнало, и потому

не обходится без кого-то,

без кого-то никак ему…

Разве сядет за стол, напишет

на конторском каком листе:

«За молчанье про всё и свыше,

за дрожание в темноте,

за когда-то признанье, где́ ты

возмутясь, как с плеча рубя,

не простишь, не поймёшь всё это —

я живу. Я люблю тебя».

Звук

Уходя из дома, где тесно зверю,

а в углу гитара да вещи-сны,

я так страшно хлопнул входною дверью,

что оставил в воздухе звук струны.

И пока маячил, стесняясь выпасть

из обоймы, в будничном наяву,

этот звук держался, крутясь и слышась

по безлюдной комнате, на плаву.

Прописной покой наугад нарушив,

он недолго длился наедине,

он ослаб и, ставши всё глуше, глуше,

утонул в нахлынувшей тишине.

Но, наверно, было всё так недаром:

я вернулся, полон колючих чувств,

и заметил тотчас – молчит гитара,

остывают вещи, а воздух – пуст.

И, научен светом его распада,

ни межзвёздной ночью, ни местным днём

я не в курсе, кто он, что было надо,

но с тех пор в тревоге, узнав о нём.

Только рассядется всё по-домашнему…

Только рассядется всё по-домашнему,

с кровом придуманным, трудными пашнями,

буднями-львами, гульбой на гульбе —

гулкое, зоркое, гордое, страшное —

тут начинается прямо в тебе.

Тут принимается, и, чем отчётливей,

не помещаясь, роднее всего —

из одиночества долгий приход его

и безымянное всё вещество.

Это, куда ни прибейся, наверное,

всё, чем я был до прочтенья на свет,

это дыхание, чёрное, первое,

самое прежнее, этого – нет.

Из чистогана имён позаброшенных,

изо всего, что уже сожжено,

рыжего времени, звёздного крошева

будущий ткач ворожит полотно.

И средь былого рассеянный гроздьями,

вдруг собираемый в честный узор,

так появляешься ласкою позднею,

голос, вплетённый в натруженный хор.

Песнею песнь, припасённый за теменем,

Следующая страница