Инспекторский адъютант Галионка велел мне явиться к капитану Клименку, в 3-ю мушкетерскую роту, занимавшую квартиры в двух больших селах, на левой стороне Днепра. Г. Клименко обошелся со мною приветливо и дал мне в дядьки бойкого ефрейтора Качалова. Целый месяц прослужил я за простого рядового и Качалов усердно преподавал лекции в ружейных приемах и маршировке. Из ротных офицеров, один прапорщик, фамилии не помню, частенько ломался надо мною с площадными эпитетами; фельдфебель Пятницкий тоже, не менее прапорщика, чванился, протяжно называя меня и моих товарищей довольно двузнаменательно; «Дво-ря-нс!..» Качалов, угадывая по движению моих бровей, что мне вовсе не нравятся выходки прапорщика и фельдфебеля, обыкновенно твердил, чтоб я не скучал и старался быть примером необходимой субординации: «Будете офицером, – он говаривал, – и этот самый гордец-фельдфсбель станет, как верста, навытяжку перед вами, лишь завидит хоть тень вашу». Я любил Качалова как родного. Однажды поручик Кандиба спросил моего нового ментора: «Хорошо ли Бутовский мечет ружьем?» – Как наилучший мильд-ефрейтор, ваше благородие, – ответил Качалов. – «Стало быть, превосходит тебя?» – Не совсем, но скоро перегонит!
Стоянка по деревням нравилась солдату; но хождение в Киев для содержания караулов считалось большой пыткой. Баталионы обыкновенно чередовались помесячно, и тридцатидневное пребывание в городе дорого обходилось для здоровья нижних чинов. Кроме чистки амуниции, занимавшей каждаго с утра до вечера, главное, что затрудняло солдата – беление панталон, портупеи и перевязи, особенно же уборка его головы. Еще с полуночи подымаются и начинают натирать тупеи и косу свечным салом, и набивать, взамен пудры, крупичатой мукою; каждого одевают и осматривают как жениха, и когда готов, новое, самое трудное положение, чтоб соблюсти всю чистоту и не измять прически до десяти часов утра, пока не кончится развод. Солдат мог вздремнуть не иначе, как сидя, вытянув ноги, и, прислонясь спиной к стене, держать взъерошенную голову горизонтально, чтоб не обить пудры; малейший изъян на голове или на белье пятнышко и – возня вновь до бела дня: вчастую, фельдфебель изобьет тростью неосторожного напропалую. В лагерной жизни несравненно менее ухода за лавержетами, реже пудрились, и не настояло надобности изнурять людей утомительной прическою.