Мирон ушел разочарованный моим невежеством. И увел взрослых фашиков. Подошли фашики-пэтэушники. С ними было проще. Я загнал их в тупик. И этим только разозлил. Они заподозрили, что у меня под гипсом диктофон. Принялись стращать, что разрежут гипс. Потом совсем раздухарились, начали требовать, чтобы я выкрикнул «Хайль, Гитлер!».
Я решил, что они шутят.
– Эй, ребята, у вас крыша съехала? Вы забыли: Гитлер капут!
Они вывели меня из «Гастрита», затащили в соседний двор. Пинали не очень сильно. Насколько можно не сильно пинать ботинками с подковками. Сопротивляться я не мог, только берег от ударов сломанную кисть.
– Ну, молодцы! Ну, герои!
Фашики входили в раж. Стало ясно, что сломанной кисти мне не уберечь. Я согласился.
– Ладно, хрен с вами. Хайл, Гитлер. Ну как? Легче стало?
– Громче!
Я набрал побольше воздуха и завопил на весь двор: «Хайль, Гитлер!» Мне повезло, во двор въезжала машина. Фашики убежали. Я отряхнулся и пошел в гостиницу.
Перед выездом из Москвы я позвонил среднему брату Стасику. Встретить он не обещал: мол, у него съемки. Но назвал время, когда будет дома. Мы уже лет семь общались совсем редко. Не переписывались. Стасик изредка приезжал в Москву. Вставал рано утром, где-то бегал, потом делал зарядку, стоял на голове и в позе крокодила. Принимал холодный душ. Вера смотрела на него с восхищением. Я тоже. Конечно, выпивали, разговаривали. Вроде по-братски, но без былого объятия душ.
Стасик на девять лет моложе. Но это не мешало ему резко осуждать меня за намерение развестись с Верой. Он считал, что второй развод – это уж чересчур. Но я и сам так считал. А потом, когда я все же не развелся с Верой, Стасик уже не мог отказаться от роли идеала, с которого я должен брать пример в своей семейной жизни. И вот не он в Москве, а я в Питере.
Дверь открыла его жена Полина. Я вручил цветы. Удивился: где же Стасик? Вроде обещал быть.
– У него запись на радио, – сухо сказала Полина.
– Как? – удивился я. – Он сказал «съемки».
– Не вижу разницы, – бросила Полина.
Сварила мне кофе и ушла в свою комнату. Держала себя так, будто мы виделись вчера и при этом поругались. Полина тоже осуждала меня за неправильную семейную жизнь. И не считала возможным это скрывать. «У нее на тебя идиосинкразия», – сказал мне однажды брат. После этих слов объятие душ и кончилось.