А вот вечером после душа за уже ставшим традиционным вечерним чаем наши посиделки продолжились. Молодёжь из купе умотала к каким-то новым знакомым в соседний вагон, поэтому никто не мешал нашему дружескому общению. И не отвлекал Иваныча от занимательного рассказа…
– У матери нас было четверо, я третий. Ритки ещё не было, – похрустывал сушками Иваныч. Печенюшек сегодня не было, и мы переключились на другую выпечку. – Значит, мне где-то года три и было. А оттого-то и любви мне досталось чуть больше, и родительской заботы. Или потому что к тому времени старшие братья уже выросли? Не знаю. Было ли ещё что-то? Возможно и было, но сейчас я этого уже и не упомню. Остались лишь какие-то очень и очень ранние смутные образы моих собственных воспоминаний. Или не от моих? Теперь уже и не понять…
Зато отчётливо, как сейчас, помню горящую под низким потолком тусклую лампочку зелёного в узорах китайского абажура, прячущиеся в углах комнаты таинственные тени… И мама… Сижу у неё под мышкой, притаился, пригрелся, а она в руках кружево вязанья держит, спицами убаюкивающе постукивает, ниточку шерстяную из клубка поддёргивает и тихим голосом мне очередную сказку рассказывает. Только потом я понял, что это и не сказки вовсе были, а повествование о своей непростой жизни. А в ту пору мне просто до одури было интересно слушать эти мамины рассказы, уютно прижавшись к родному боку, примостившись под крылышком маминой руки, притаившись в своих надуманных детских страхах, отворачиваясь в сторону от дрожащих теней по углам и прижмуривая глазёнки, потому что куда бы я ни повернулся, взгляд сразу же упирался в новую тень, находил или придумывал очередные страхи. И это было настолько упоительно, придумывать эти страхи и вроде бы как их же и побаиваться, при этом надёжно укрывшись маминой рукой, вслушиваясь в родной голос, что я каждый вечер с нетерпением ждал, когда же мама закончит свои многочисленные дела и заботы и сядет за вязанье…
А батя о войне никогда не любил рассказывать… Лишь изредка, спустя годы, на День Победы после семейного застолья отец словно бы немного отмякал душой и вот тогда скупо делился своими фронтовыми воспоминаниями. Правда, потом неделями спать по ночам не мог, всё ворочался и вздыхал тяжко, да курил в форточку. Трубку набивал табаком – разламывал папиросы «Герцеговина-Флор» и курил, как сейчас помню…