– Да ты не обижайся! Что ты, своего Вардгеса не знаешь? Она только спросит, сколько тебе выписали, я ей всегда на пятьдесят рублей меньше говорю! А так – я ведь и в карты не играю. Пока трезвый, конечно. А? Шаваршик?
На самом деле Шаваршу было просто плохо. Гигант-то он гигант, и в застольях толк знал вроде бы, а вот – то ли на солнце перегрелся, то ли съел чего неподходящего, только крутило его изнутри так, что снова прошиб пот, и улыбался он уже через силу. Если бы собутыльники его были повнимательней, могли бы они заметить, что приятель их весь пожелтел и уже дрожит от озноба. Но им и в голову не приходило ничего серьезного, а сам Шаварш решил, что он, должно быть, простудился и, значит, надо выпить как можно больше, чтобы выгнать хворь. Тем более, что для желудка (на тот случай, если он все-таки отравился какой-нибудь гадостью) тот же алкоголь – первейшее средство. Поэтому он все разливал и разливал по стопкам коньяк и улыбался как мог благостней, чтобы не портить общего настроя, не замечая при этом, что выглядит его улыбка подозрительно и несколько даже ехидно.
Друзья почали уже третью бутылку, когда ему стало совсем невмоготу. Первым заметил это Наполеон.
– Шаваршик, – окликнул он бурмастера, – Шаваршик, что с тобой?
– У-ми-ра-ю… – раздался по-детски беспомощный стон.
Наполеон был и так уже изрядно пьян, но это известие привело его в совершенно невообразимое состояние.
– Слушай, Шаваршик, не надо. Сейчас врача позову. Подожди, Шаваршик…
– Ой, не могу… Помоги… Наполеон…
Шаварша вырвало.
Вдвоем с трудом уложили они стокилограммовое тело на раскладушку в соседней комнате, и начальник запыхавшись бросился к телефону вызывать врача.
Пока Шаварш знал, что он принадлежит только себе, и если захочет улыбнуться – улыбнется, захочет подняться – встанет, он мог не только ходить в магазин или сидеть за столом, но даже (и совсем еще недавно) ворочать буровые штанги и дергать рукоятки своего станка. В нем жило как бы два человека: один, у которого раскалывается голова, жар и отнимаются ноги, а второй – совершенно здоровый, знающий что ему надо делать и делающий это. Но этому второму не хватило сил, он уступил, и доверившись теперь чужим рукам, он передоверил им на какое-то время свою волю, отказался от человеческой своей свободы, стал обычным живым существом – как бык или кабан – подчинившись низшим, преодолеваемым прежде, законам хаоса и разрушения. Последняя волна сознания принесла ему нечто приблизительное, похожее на мысль: будто похож он на раскаленное солнце и на прах этих гор, который так хочет пить… А потом в несколько минут он потерял дар речи, забылся в бреде, и с тупой сокрушительной мощью завладело им то безобразное, нечеловеческое, что копилось исподволь все последние дни.