– Нужно в кафе позвонить – сказать, что будет семеро вместо шести. Хотя…
Она поднялась в салон и спросила:
– Оля, ты только на кладбище? Или и помянуть поедешь?
Ольга Павловна ответила – почти не раздумывая:
– Поеду. Помяну.
Бабушка опять повернулась ко мне, посмотрела устало, но промолчала.
Ольга Павловна и Вера сели вместе – слева, у самой двери. Точнее, села Ольга Павловна, а Вера кое-как уместилась на оставшемся краешке сиденья. Остальные сели по одному. Нина – справа, спиной к водителю, чтобы не дай бог кто-нибудь не сел рядом, бросила сумку на сиденье напротив. Миша – за Ольгой Павловной. Мама – через проход от Миши, уткнулась в окно – вероятно, чтобы не смотреть на Нину. Бабушка показала мне сесть, а сама осталась у двери.
– Отпеваем на Новом Федяковском, – сказала она, когда мужичок поднялся в пазик. – Знаете, да?
– Знаю, – ответил мужичок. – Хороним там же?
– Нет, на Старом.
– На Старом разве еще хоронят?
– Мы в родственную могилу.
Я сел рядом с мамой, думая, что бабушка сядет с Мишей, но бабушка, договорив с мужичком, прошла в конец салона и села на боковое сиденье. Мама тут же подтолкнула меня локтем, чтобы тоже сел сзади, чтобы был рядом с бабушкой. Я встал, дошел до бабушки – бабушка подвинулась, чтобы я мог сесть. Я сел – кроссовки уперлись во что-то, я опустил взгляд. Гроб.
Пазик тронулся; мужичок громко объяснял водителю, что на Молитовском пробка, что проспект тоже стоит, что лучше по Мызинскому мосту – и там по Ларина до кладбища. Еще громче – словно пытаясь перекричать все мосты и проспекты – Ольга Павловна объясняла Вере, что покойнику непременно нужен в кармане носовой платок, иначе чем утирать пот во время суда? Вера дважды спросила: какого суда? – оба раза впустую. У мамы зазвонил телефон – мама тоже стала объяснять: эти фасады дороже, те – дешевле, но из дерьма. Бабушка наклонилась ко мне и тихо сказала:
– Правда ведь похож на шейха?
Я переспросил:
– На шейха?
– Да, с этим белым платком у головы – как в куфии.
И я посмотрел: действительно, вокруг лица – белый шелковый платок, прикрывающий шрамы за ушами. И само лицо: оплывшее, точно из воска, чуть синеватые веки, чисто выбритый, скошенный влево подбородок, бумажная лента на лбу. И еще застегнутая до последней пуговицы рубашка, иконка в руках, связанных тонкой полупрозрачной ниткой, белый костюм из неведомой ткани – дешевой, будто жеваной, с мохрами на швах – когда я последний раз видел отца в костюме? Я перевел взгляд на пиджак с бутоньеркой: никогда.