–Я тебя ненавижу! – вложив в свои слова всю разом вскипевшую внутри ярость, прошипела я, – если бы мы оба не были мертвы, я своими руками убила бы тебя! А потом я бы покончила с собой, потому что не смогла бы и дальше нести груз вины за гибель самолета.
–У тебя всё? – сухо уточнил второй пилот, словно и не особо удивленный моей, в принципе, довольно закономерной реакцией, и его оскорбительное, противоестественное спокойствие окончательно вывело меня из себя. Я мигом позабыла про боль в пояснице и в бешенстве заколотила кулаками Урмасу в грудь. Разочарование и боль придавали мне доселе невиданные силы, в душе у меня бурлил и клокотал переполненный котел отчаянной злости. Я ненавидела Урмаса, ненавидела себя, ненавидела весь этот несправедливый мир, где жизни ста пятидесяти пассажиров полностью зависели от прихоти одного невменяемого летчика, стремящегося побыстрей отправиться в преисподнюю, чтобы невозмутимо бродить среди смятых в лепешку обломков лайнера в поисках собственного трупа.
–Будь ты проклят, Урмас, – истерически вопила я, не прекращая со всей мочи лупить второго пилота по щекам, – я не знаю, зачем ты это сделал, но тебе нет оправдания! Убийца! Тварь! Нелюдь!
За все то время, пока я бесновалась в неуправляемом порыве испепеляющего гнева, Урмас не проронил ни слова. Белый, как полотно, он молча замер в отрешенной неподвижности, и на его худощавом лице не отражалось ровным счетом никаких эмоций. В его глазах стояла ледяная пустота, а плотно сжатые в тонкую ниточку губы ни разу ни приоткрылись для ответной реплики. Казалось, второй пилот толком меня не слушал, а лишь устало ждал, когда я закончу извергать поток обвинений, и мы все-таки займемся делом. В обреченном понимании этого уже ставшего очевидным факта, я вдруг совершенно по-детски разревелась: так рыдает до смерти перепуганный ребенок, потерявший родителей в запутанном лабиринте международного аэропорта и впервые ощутивший свою жалкую беззащитность. Сегодня рухнул оземь не только самолет – сегодня вдребезги раскололся мой уютный мирок. Я больше никогда не увижу маму, никогда не поднимусь на борт авиалайнера, никогда не налетаю своих заветных часов, не поболтаю с Леськой за косметическими процедурами, теперь у меня вообще ничего не будет – только одна и та же картина перед глазами как вечное напоминание об одной единственной ошибке, допущенной мной в пылу любовной лихорадки. Что ж, если всё действительно уже кончено, и адскому пеклу суждено стать мне родным домом, придется признать правоту Урмаса и взглянуть на свой труп: похоже, иного способа примириться со случившимся просто не существует.