За веками бежала в чужой палисад,
Причитала и руки ломала.
Шли солдатики в ряд, шли служивые в ряд;
«Смута» яро в набат зазывала.
Ах, стрелецкая удаль-даль-даль, бунта ярь!
(Запах кровушки – радует, манит!)…
Вижу, вижу я, Мать: как заведено встарь,
Все тоскуют о Красном Кафтане.
А столетья – шажок да стежок за шажком —
Все бегут изворотливо, лживо:
Как вдова, что сафьяновым (ахти-и-и!) сапожком
Вышивает за строем служивых.
«Смута» – пьяненький в розвальнях, словно купец
(до крови лошадей исстегает).
А Стрелец на колу – всему делу венец:
Как в Обжорном ряду расстегаи…
Но, Нагая, на голом холодном ветру —
За веками бежала, бежала…
Ан в Обжорном ряду сыто сопли утрут
Да прочтут приговор трибунала.
И «Я – черная моль!», «Я – летучая мышь!»
В кабаках зарыдает Парижа, —
Эмигрантская боль, (арестантская, слышь):
С чавком Клеток в дорожную жижу
«Стеньку, Стеньку вяз-уут»)…
А в Обжорном ряду —
сопли с чавканьем трут (всё им мало)…
…Всё бежала, бежала. Да – ах!: На беду,
Обессилев упала. Упала…
«Смута» – боль, « Смута» – блажь. Но и только. Но и
С эшафота лишь ножку отставишь —
Дыбы, плаха, петля… Четвертует, сгноит
Новый царь под неистовство клавиш
Пианистки в Столетья немых голосах…
Тени Той, что когда-то устало
За Веками бежала в чужой палисад… —
И на снег заполошно упала.