Толочин и евреи. История, холокост, наши дни - страница 10
Во время русско-французской войны 1812-го года французами был нанесен Толочину и его окрестностям значительный ущерб.
В статье «Наполеон в Толочине» поведано следующее [4]:
Инфографика войны 1812-го года. «Благодаря составителям школьных учебников мы привыкли называть войну 1812 года отечественной. Но так ли это? По большому счету, это вообще была не наша война – воевали между собой французы и русские. Наши предки были втянуты в войну поневоле. В отношении белорусов больше подходит термин гражданская война, потому что наши предки воевали и на той, и на другой стороне». Источник: https://www.politforums.net/belorussia/1572942194.html
«Известно точно, что Наполеон прибыл в Толочин 22 ноября и что он остановился в двухэтажном жилом строении бывшего базилианского монастыря.
Император не спал всю ночь, провел совещание с генералом Доде, который предлагал свернуть и пойти на Лепель в сторону Глубокого. В три часа ночи Наполеон вызвал генерала Коленкура, спросил его о возможности переправы через Березину по льду, который только-только укрыл реку. Тут, в Толочине, было принято решение сжечь архивы армии, эмблемы корпусов, оставшиеся экипажи и повозки с награбленным добром.
В «Мемуарах» Коленкура хорошо показана суть самой личности Наполеона. Одержимый маниакальной идеей быть правителем всего мира, этот человек дошел в своей болезни до предельных границ. Ему говорят, что отступать некуда: Минск и борисовский мост через Березину уже в руках противника, что надо сдаваться, а он отвечает: «Положение действительно серьезное. Вопрос осложняется. И все же если начальники подадут пример, то я все еще буду сильнее, чем неприятель. У меня больше, чем нужно сил, для того чтобы пройти по трупам русских, если действительным препятствием будут их войска». Думаю, этот человек был не от мира сего – в Толочине он вдруг окрылился бредовой идеей, возмечтал о воздушном шаре. Ненависть к врагу и мания величия – вот те два столпа, на которые он опирался. В ту ночь в Толочине он сказал следующее: «Я лучше буду до конца кампании есть руками, чем оставлю русским хоть одну вилку с моей монограммой». Этого человека можно было уважать только за личную смелость. «Надо удостовериться, в хорошем ли состоянии мое и ваше оружие, так как придется драться», – сказал он в ту ночь. Он никогда не стрелял – но всегда был к этому готов.