А если он окажется коммунистом? В таком случае в его глазах наше присутствие было само по себе оскорбительным – крысы с тонущего корабля «Социализм», люди, чье само существование опровергало концепцию пролетарского рая, предатели дела, за которое он положил жизнь… Стоп, здесь опять же могли быть нюансы. Он мог быть сталинистом, и в этом случае серьезный срок был гарантирован (я уже знал, что в Италии отменили смертную казнь), или же маоистом, или троцкистом, и тогда… точно. С троцкистом у меня был шанс.
На рассвете, разбитый, я поднялся в туалет. Я был совершенно изможден политической неясностью итальянского правосудия. Возможность справедливого суда как-то не приходила в голову.
Все, что меня спасало, – это видение Марии Тудореску в ее простой рясе. Она материализовалась у меня в ногах и нежно пела: «Засыпай, засыпай, забудь все до утра…»
– Аминь, – сказал я, погружаясь в сон.
Суд был назначен на завтра. Поутру я взглянул в зеркало. После нескольких дней тюремной гигиены и последней ночи, проведенной в размышлениях о политических взглядах судьи, я выглядел… Что тут сказать? Да будь я судьей неважно каких годов/взглядов, вплоть до Свободной дзен-буддистской партии, я бы выдал Гуревичу по максимуму. Людям подобного вида место могло быть только за решеткой.
Между тем время шло. Я умылся и причесался как следует, вымыв одолженную у Серджио расческу. Принесли кофе, булочки и даже какую-то непонятную подгорелую массу («Лазанья, – объяснил Серджио, – моя мать такую собаке не даст!»), а меня все не вызывали и не вызывали.
Серджио решил смилостивиться надо мной и подозвал охранника для консультации. В целом контакты нашей камеры с этим охранником были ограниченными. Он был родом из какой-то забытой богом деревни в Калабрии и смотрел на всех зэков, особенно иностранного происхождения, со смешанным чувством страха и презрения. По большому счету все мы были убийцы, и/или насильники, и/или педофилы. Он, не переставая, молился за то, чтобы никто из нас не вышел. Или, по крайней мере, был депортирован и оставил мирный итальянский народ в покое.
Вся эта информация исходила исключительно от Серджио, ибо я не мог понять ни одного слова калабрийца.
– Потому что он не по-итальянски говорит, – объяснил Серджио. – Итальянский – это Данте, Д’Аннунцио…