– Нет, – сказала его жена. – Лично мне он и даром не нужен. Вот, может, Лида хочет.
– Нет, – сказала Лида. – Я, пожалуй, тоже обойдусь.
– Смотрите, вы сами сказали, – сказал директор банка.
Он повернулся и вышел из кухни, в которой происходил разговор. Прошло пять месяцев, и мать Лиды поскользнулась, выходя из троллейбуса. Она упала на спину и повредила позвоночник так основательно, что не могла ходить, как выяснилось позже. Кроме того, позже выяснилось, что Лида может ухаживать за матерью не хуже любой медсестры. Она быстро научилась делать уколы, мерить давление, втирать мазь в пролежни и могла не спать ночь напролет, а если и засыпала, то спала очень чутко – мать будила ее стуком в стену, если ей становилось нехорошо. По сути дела, Лида была единственным человеком, с которым общалась мать. Когда Лида шла в гости к кому-нибудь из своих подруг, мать спустя час или два звонила в этот дом и просила Лиду вернуться. И Лида возвращалась.
Когда мать слегла, Лида сильно похудела. Одного взгляда в зеркало было достаточно, чтобы убедиться, как она сдала. И вместе с тем она похорошела. У нее обозначилась талия, стали тоньше руки, и лицо сделалось более женственным – в этом смысле болезнь матери пошла Лиде на пользу. Правда, Коминтерновское отделение Госбанка было не тем местом, где молодые люди могли бы оценить происшедшую в ней перемену. Лиде никогда не приходило в голову намеренно искать общества молодых людей. В университете на нее как-то не обращали внимания, а иного места для знакомств в ее представлении попросту не существовало. Она не ходила на танцы в Центральный парк и, конечно, не посещала бар на площади. У нее хватало забот и без бара, к тому же она часто оставалась без денег. Просить у отца она не хотела. Она не была уверена, что у отца есть другая женщина, но вечерами, сидя в кухне, в зыбком, недвижном свете, источаемом лампой под потолком, и глядя на твердый затылок, на тяжелую, наголо обритую голову отца, она чувствовала, что не может завести разговор о деньгах. Этот человек, чья беспримерная честность сделала его фамилию нарицательной среди сотрудников всех отделений города, а в нем самом породила аскетизм, отнюдь не свойственный ему в молодости, в те дни внушал ей острую, непреодолимую неприязнь.
Когда его жену выписали из больницы со смещением седьмого и восьмого позвонков, он отодвинул ее кровать от своей и поставил между ними тумбочку с лекарствами. Иногда он возвращался домой поздно и тогда молча раздевался, шел на кухню, мягко ступая по линолеуму ногами в шерстяных носках, брал то, что дочь оставляла ему на плите или в холодильнике, и ел неторопливо, глядя в одному ему видимую точку на оконном стекле. Он не спрашивал Лиду, где она проводила вечера; со времени болезни матери каждый в их доме отдавал отчет только самому себе.