И он увидел: у окна,
Заботой резвою полна,
Летала ласточка – то вниз,
То вверх под каменный карниз
Кидалась с дивной быстротой
И в щели пряталась сырой;
То, взвившись на небо стрелой,
Тонула в пламенных лучах…
И он вздохнул о прежних днях,
Когда он жил, страстям чужой,
С природой жизнию одной.
Да, всё правильно, но только вот моя ласточка была и остаётся другой – доброй и верной, остаётся символом той спасительной надежды, которая навсегда поселилась в моем сердце благодаря изумительной песне композитора Евгения Крылатова на стихи Игоря Шаферана, которую я сотни раз пел на всех семейных торжествах:
Не прошла зима, снег ещё лежит.
Но уже домой ласточка спешит.
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
Нет порою сил, труден перелёт,
Только как весна без неё придёт?
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
Будь её гнездо трижды золотым,
Тот далёкий край не назвать родным.
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
Не прошла зима, и земля бела,
Но уже вдали машут два крыла.
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
В три года я написал своё первое стихотворение про чайку и мальчика Ваню. Писать я не умел, но мама с моих слов записала его на бумаге, и я его фактически срисовал. Поскольку рисовал я, можно сказать, с колясочного периода, при этом исключительно в каляко-малякинской манере, то это был мой дебют, но уже по чистописанию и стихосложению:
Чайка над морем
Лихо порхает,
Ой, как смеётся
Мальчик Ваня…
Удивительно, но в друзьях Вань у меня тогда не было, да и чаек особо я не видел, а тем более – над морем, но вот взял и написал.
Впрочем, всё не совсем так! Жили-то мы прямо на берегу Москвы-реки, а значит, ходили рыбачить, и чайки – теперь вспоминаю – летали над водой и ловили рыбу. Да, точно! Они были совсем другими – не такими неуклюжими, как московские голуби, и не суетливыми, как городские воробьи. Пока папа насаживал на крючок жирную москварековскую тину и, забросив снасть, подолгу вглядывался в поплавок, сделанный из гусиного пера, я разглядывал чаек, вольно и красиво парящих в небе… Иногда птицы плюхались в реку и хватали рыбину, в основном плотву, которая дёргалась в их крючковатом клюве, сияя ослепительным серебром на солнце… Это вызывало у меня какое-то неподдельное восхищение, и тогда я забывал про всё на свете.