Ничто более не сможет нарушить мое одиночество в этом мире. Мире, где нет Вчера и Сегодня, а есть только Завтра, беспросветное Завтра, которое каждой секундой врывается в вашу жизнь. Неведомо, когда отпела тетива, оттолкнувшая разящую стрелу Вечного Грядущего. Стремителен и непредсказуем ее полет к мишени, которую нам никогда не суждено увидеть. Начала и концы пути покоятся на дне реки забвения.
Которое уж лето на берегу великой Леты валяется старая лодка Харона. Недалече покоятся лохмотья, словно напоминание о некогда загадочном хитоне, облегавшем мрачную фигуру Перевозчика. Остывший след его давно поглотил песок.
Да и зачем ныне возить кого-то с одного берега на другой, если по обе стороны Леты раскинулось Царство Мертвых: здесь умерли души – там истлели тела. Тени и марионетки, передвигаясь, лишь слегка колеблют пространство, сквозь него свободно пролетает стрела времени – вестница Будущего. «Завтра, завтра, завтра-а-а, – доносится шелест и шепот с обоих берегов, – завтра мы освободимся от плена Вечности и бесследно растворимся в Космосе. О, какое это благо – перестать существовать! Перестать быть нанизанным на ядовитое жало этой жуткой стрелы, дающей ощущение времени и себя. Как это прекрасно, когда тебя нигде нет!».
– Безумные желания самоубийц, запрограммированных на духовное и физическое харакири! Эх, покорные служаки фабрики зомби, вы уже забыли вашего повелителя – того грязного, седого, угрюмого, но грозного старика с огромными, как весла, мозолистыми руками в уключинах предплечий? Он был самым старательным сборщиком налогов, мастером высокого полета. И мог на удивление легким для заскорузлых пальцев движением извлекать обол из-под стиснутых мертвых губ. Наивные родственники покойников, кладя им в рот медную монету как плату за перевоз тела с одного берега реки забвения на другой, думали, что на эти ничтожные гроши те смогут купить жалость великого Танатоса. Жалкие самоуверенные мухи! Вы поплатились за все…
Так, ядовито размышляя, среди духовных и физических нечистот осторожно пробирался выцветший старикашка, сжимавший в цыплячьей лапке сумку-побирушку. Он то и дело выуживал что-то из мусорных отвалов, торопливо совал в свою потрепанную сокровищницу и трусил дальше, прочь от обреченного града. Поверьте, ему было безразлично, где и как коротать промежуток времени от рассвета до заката. Старику нравилось его нынешнее состояние: что-то роковое, как удар колокола, слышится в этом отчаянном слове – БОМЖ. Старик любил голос колокола еще с тех времен, когда под его зычную ноту он отталкивал веслом от берега свою уютную лодку. Столетие минуло с тех пор, как он был отпущен на волю, и уже совсем отвык работать. И был почти счастлив, если бы не зудящее предчувствие неминуемой встречи, которое не давало спать, как перезревший чирей.