Тихие звуки раздались в комнате, и, вторя им, княжна запела молитвенную песню:
И днем и ночью я к Тебе, тоскуя,
Взываю, Господи, уйми мои мученья,
Будь милостив ко мне, хотя в грехах живу я,
Услышь моленья.
Слепой откинул голову назад и слушал слова песни, которые, казалось, действовали на него, как умиротворяющий бальзам; с лица его понемногу исчезала печать тоски и отчаяния; наконец голова его упала на грудь, и так он оставался – не то во сне, не то в оцепенении.
– Если прекращать пения, он совсем успокоится, – тихо сказала княгиня. Изволите видеть, ваша милость, сумасшествие его состоит в том, что он все ждет апостолов, и кто бы к нам ни приехал, он выходит спрашивать, не апостолы ли…
А Елена продолжала петь:
Дорогу укажи мне! Я из бездны горя
К Тебе, о Господи, взываю, грешник худший,
На жизненных путях – я, как на волнах моря
Корабль заблудший.
Нежный голос ее звучал все сильнее, и с лютней в руках, с глазами, поднятыми к небу, она была так прекрасна, что наместник не мог оторвать от нее глаз. Он засмотрелся на нее, утонул в ней глазами и забыл все на свете.
Только слова княгини заставили его очнуться от восхищения.
– Довольно! Теперь он не скоро проснется. А пока просим, ваши милости, пожаловать к вечере.
– Просим хлеба-соли отведать!
Пан Розван, как великосветский кавалер, подал руку княгине; видя это, пан Скшетуский сейчас же подошел к княжне Елене. Сердце его растаяло как воск, когда он почувствовал ее руку в своей, глаза метнули искры… и он сказал:
– Уж видно, и ангелы в небе поют не лучше, чем ваць-панна.
– Не грешите, рыцарь, равняя мое пение с ангельским, – ответила Елена.
– Не знаю, грешу ли, но то верно, что я охотно позволил бы себе выжечь глаза, только бы до самой смерти слушать ваше пение. Впрочем, что я говорю? Слепой, я не мог бы видеть вас, что было бы невыносимой мукой…
– Не говорите так, ваша милость. Завтра вы уедете отсюда, завтра все и забудете!
– О, не быть тому! Я так полюбил ваць-панну, что, пока жив, не хочу знать другой любви, а этой не забуду.
При этих словах яркий румянец залил лицо княжны, грудь начала волноваться сильнее. Она хотела ответить, но только зубы дрожали. А пан Скшетуский продолжал:
– Скорей ваць-панна забудет обо мне с тем лихим атаманом, что будет подыгрывать на балалайке ее пению.
– Никогда, никогда! – прошептала девушка. – Но пусть ваць-пан бережется его, он страшный человек.